В гольцах светает - Владимир Корнаков

— Запомни, великий охотник, мои последние слова. Когда мы встретимся, я не сверну с тропы. Первый, кто поднимет нож, буду я!..

Горбясь, Семен вошел в юрту Куркакана.

— Я хочу спирту! Много спирту! Я стану хвостом сына хозяина-Гасана!

4

Герасим упрямо шагал вперед. Словно одержимый, шел и шел к какой-то ведомой лишь ему одному цели.

— Куда бежишь ты, Гераська, как лончак? К невесте на именины? — наконец не выдержал Дагба, перелезая через валежину вслед за ним.

Герасим оглянулся, ожег его лихорадочным взглядом, вроде подмигнул:

— К невесте не туды. Обратно. В Угли. Тама захороню все, чо на хребте виснет, потом налегках к невесте! Расчухал? — Герасим взглянул на Силина, загадочно усмехнулся и снова, упрямо пригнув голову, зашагал вперед.

Дагба тряхнул плечом, поправляя котомку, которая уже жгла спину, пробурчал:

— Непонятный человек. Кого хоронить? Зачем торопиться?.. Почему не хотел идти в Угли, а сейчас идешь бегом? Непонятный человек...

За Дагбой широко шагал Силин. Он понимал, что в душе Герасима совершился переворот. Он вспомнил короткий разговор там, на переправе.

— Если не пойдем в Угли, вернемся. Чо будет?

— Хозяин взбесится, поди.

— Я не об том. Не об этой сволочи... Тебя же народ послал. Золотнишники? Верно?..

— Верно. Я тебе говорил...

— Но у тебя была бы... невеста. За которую душу отдать можно. Не отдать даже — это легко. Перекроить ее, как старый сапог. Ты б тогда захотел подыхать?.. Если бы тебе сказал твой народ...

— Помирать, Герасим, никогда и никому не хочется. Только блаженный скажет, что, мол, помирать — одна радость. Но я так соображаю. И зернышко родится, чтобы в конце концов погибнуть. Но как — вот вопрос. Одно целый век лежит в сусеке, другое же едва вызреет — и в землю. От него не останется и следа, но оно принесет жатву хлеборобу. Разве это назовешь смертью? Вот в том-то и вся мудрость...

— Может, до этого я башкой и не дошел бы. Душа хочет того. Одни раз что-то сделать для людей. Хошь выдирай ее с корнями. Но ладна... Давай спать. Завтра пойдем в Угли...

Все дальше уходили они от переправы, приближаясь к таинственным Ануглям. За полдень достигли берега речушки, белой как молоко... Оба берега и русло реки были застолблены. Линия ошкуренных пней в рост человека как бы огораживала кусок тайги со всех четырех сторон...

— Я столбил... для Зеленецкого, — хмуро обронил Герасим, останавливаясь посредине полянки и сбрасывая котомку.

— Зачем столбил? — Дагба уселся на мягкую траву, с удовольствием вытянув усталые ноги. — Разве теперь эта земля, этот лес его?

— Сейчас поглядим, — коротко бросил Герасим, подхватывая винтовку. — Поглядим…

Герасим подошел к березовому столбику, что белел в пятнадцати шагах, остановился. На столбике уже не значилась фамилия Зеленецкого. На вершине его красовался лук со вложенной стрелой. Сок, заполнив глубокие вырезы, застыл янтарем. Острие стрелы было направлено в сторону гольцов, как бы преграждая путь дальше, к Ануглям... Вокруг столба валялись безжизненные ветви, а от корневища пробивались побеги с бледно-зелеными листочками. Казалось, береза начала вторую жизнь...

«А че ждет меня? Че думает обо мне этот парень?» — бессвязные картины воспоминаний навалились на Герасима.

К товарищам вернулся угрюмый. Поднял на плечи котомку, жестко улыбнулся.

— Он был тут. Оставил свои памятки. Хозяин этой земли — опять он. Народ... Привал сделаем на той стороне. Тут жарко...

Действительно, здесь, на полянке, жара чувствовалась особенно остро. Знойное голубое небо, казалось, обрушивало на нее все свои лучи... Путники в молчании перешли речушку, поднялись на косогор, расположились в тенях густых берез и осинника. Костра не стали разводить. Поели вяленой рыбы с сухарями — и на отдых. Усталость давала себя знать. Даже неугомонный Дагба молчал, прикорнув под изумрудными ветками березки.

В удушливой тишине было слышно, как печально шепчутся листочки осины, как где-то в ветвях нудно зудит комар. И тем более отчетливо донесся шорох в кустарнике, который заставил всех троих приподнять головы, насторожиться. Ерник качнулся, пропуская чье-то гибкое тело, замер. Герасим напрягся, протянул руку к винтовке. И вот зелень расступилась... на полянку выскочил козленок! Он сделал несколько шагов в сторону застывших от изумления людей и остановился на широко расставленных хрупких ногах. Высокий, тонкий, с желтой прилизанной шерсткой, раскрашенной светло-коричневыми пятнами, он высоко вскинул голову и насторожил длинные уши. Наклоняя острую мордочку то вправо, то влево, смотрел на людей большими темными глазами. Наконец козленку надоело рассматривать неподвижные существа, он мотнул головой, брыкнул задними ногами и потянулся к траве. Ему никак не удавалось дотянуться до кустика визили, который стелился у его копыт, но малыш не собирался уступать. Вытянув вперед некстати длинные ноги, взглянул на людей, как бы спрашивая: «Верно ли я делаю?» — решительно сунул голову между вздрагивающими коленями. Но облюбованный кустик по-прежнему оставался недосягаемым. Тогда козленок брыкнулся всем телом, крутнул головой и, подгибая колени, осторожно потянулся к ароматным листьям. Неокрепшие ноги не выдержали. Он ткнулся мордочкой в траву, недовольно фыркнул и в недоумении взглянул на Дагбу. Тот не выдержал, расхохотался. Козленка как ветром сдуло. Тонко пискнув, он скрылся в кустарнике...

Обстановка разрядилась облегченным вздохом. Усталость как рукой сняло. Герасим положил винтовку, утер с лица обильную испарину. Павел с улыбкой смотрел на то место, где только что был козленок.

— Но и резвый, елки-палки. От горшка два вершка, а ходит по тайге хозяином...

— Ух, красивый! — восторженно воскликнул Дагба.

— Пошел матку звать. Для него любая матка, кака поблизости. Живут одной семьей. — Герасим вскочил на ноги, забросил за плечо винтовку. — Но пойдем дальше. Иль упрели?

— Опять торопишься ты, Гераська, — нарочито насупился Дагба.

Герасим подошел, крепко стукнул его по плечу.

— Чо уставился бараном? Я же сказал тебе. Сделаем чо надо в Углях. Потом быстро домой. Тебе само перво место на свадьбе. «Колюча ветка...»

Герасим шумно вздохнул, увидев широкую улыбку на лице Силина, заторопился:

— Пошли. Заночуем. Завтра — Угли.

— Теперь опять маленько понятный Гераська! — заключил Дагба, забрасывая котомку на плечи.

5

Переговариваются между собой Гуликаны. Их голоса то понижаются до нежного шепота, то крепчают, и тогда брезентовые стены палатки вздрагивают от могучего баса...

Отец Нифонт пугливо озирается, крестится:

— Господи Иисусе!..

И снова пощипывает свою скудную бороденку. Щурясь на сумеречный свет фонаря, тихо шепчет:

— Царствие небесное и вечный покой рабу божьему Козьме. Смирила гордыню могила. Силу души имел необыкновенную, только с норовом. По своей дороге шел прямо, без лукавства в душе. Прямой был человек, хоть и свирепый не в меру. А откуда эта свирепость? От гордыни. А гордыня?.. Ну, да простит ему господь... Не верю, что нет уже на земле Козьмы Елифстафьевича. Не верю. Эха, все под богом ходим. Тута в гостях, а тама дома...

Не переставая вздыхать, отец Нифонт наливает в рюмку ликера, жует губами...

Первый выезд внес в его душу смятение. Этих людей, которых он насильно приобщал к вере христианской, от которых охотно принимал приношения, теперь не узнавал. Он видел этих трудолюбивых — порой веселых, порой угрюмых, но всегда одинаково честных и добродушных — людей в их многотрудной повседневной жизни. Да, нелегкой жизни. Здесь вплотную ему довелось столкнуться с беспредельной властью шамана, который держит их в постоянном страхе, безнаказанно вершит свои темные дела. Он почувствовал, как крепки еще ядовитые корни языческого поклонения, как святы подчас порочные обычаи истлевших предков! Но понял он и другое. Понял, что в душе забитого темного народа назревает перелом, и впервые почувствовал гордость за свои дела. Это чувство пришло к нему в тот день, когда люди с радостными лицами несли к нему своих младенцев для крещения. Темнота и суеверие, которые представлялись ему в образе Куркакана, отступали перед лицом христианской церкви.

Далеко уходит в своих призрачных мыслях отец Нифонт. Ему мерещится школа при церквушке, где он обучает этих маленьких дикарей закону божьему; вместо Куркакана — доктор в белом халате, маленькая больница, а в ней счастливые женщины-роженицы; радостные лица охотников, вырванных из когтей смерти. Многое-многое другое мерещится старику под таинственный шепот Гуликанов.

— Благослови, господи, на дела православные, — шепчет он, прислушиваясь к голосам на улице. — Дай сил и разума...