В гольцах светает - Владимир Корнаков

— Пусть сын проглоченного Гуликаном нюхает серую землю! Скоро вы оба превратитесь в филина, набитого травой и шерстью.

Куркакан метался по юрте. Перфил стоял на коленях, обтирая с лица пепел.

— Волчонок заставил тебя глотать пепел! Ты достоин этого!

Куркакан попытался излить бессильную ярость в злорадном смехе, но осекся, поймав свирепый взгляд Перфила. Он вдруг понял, что у рысенка отросли клыки!

— Куркакан старается для тебя, — повышая голос, пошел он в наступление. — Ты должен стать на место отца. Но ты можешь не стать им. Он может рассказать...

— Ха! Перфил сломает ему хребет! — прорычал тот, подхватывая нож, оброненный при падении.

— Тогда все увидят то, что могут услышать, — с беспокойством проговорил Куркакан. — Прежде чем лезть в юрту медведя, охотник посылает туда собаку. Куркакан будет думать.

Шаман опустился на шкуры. Сидел, бормоча под нос и трясясь всем телом, как затравленный волк. Глаза его то вспыхивали зелеными искрами, то затухали.

«Зайцы стали бегать одним следом. Плохо. Совсем плохо. Почему? Разве сопки стали другими? Разве солнце стало ходить другой тропой? Разве Куркакан вместо головы стал носить бубен? Почему зайцы стали иметь зубы волчицы? Куркакан сломал шею одному. Хе-хе! Сломал! Но на его место стал другой. Маленький волчонок. Буни! За ним, пожалуй, будет другой. Будет! Куркакан сломит шею каждому! Тогда в их сердце будет жить любовь к духам! Да, это так!.. Кто сломит шею этому волчонку? Кто? Хе-хе! Сын Луксана! Он хорошо слушается. Он привел русских в Анугли... Надо ждать его с соленого озера».

— Может, с глазами волчицы все еще видит солнце?

— Он уже сделал по Гуликану два перехода.

— Перфил говорит хорошие слова, — задумчиво произнес Куркакан. — Можно сказать всем, что сын принес смерть своему отцу. Пускай сын Гасана слушает. Он должен ехать к Гантимуру. Скоро суглан будет выбирать шуленгу на место его отца. Им должен стать Перфил. Сопки должны видеть, что Гуликан не проглотил хозяина-Гасана!

— Перфил будет на месте отца! У него много оленей, много шкурок. Он поедет к Гантимуру! Но он сперва сломает хребет всем русским, которые идут в Анугли. Они помогли моему отцу утонуть!..

— Об этом подумает Куркакан... — шаман вздрогнул. Над жильем вдруг грохнуло так, точно рухнула самая высокая сопка. Над опушкой прокатился удар грома, и тотчас сильные струи дождя хлестнули по юрте. Тайга зашумела...

Семен стоял возле опушки. Дождь лил как из ведра. Но он не прятался. Стоял, слушал, как шевелится, дышит тайга, протягивал руки, ловил упругие струи, подставлял под них лицо. Видно, долго собирало солнце эти капли. А когда там, наверху, им стало тесно, они хлынули на землю. Легко небу, легко тайге, легко Семену. Всем легко!

— Семе-е-ен! Семе-ен! Се-ме-ее-ен! — прозвучали среди ночи призывные голоса.

«Меня зовут?!»

— Семен!

«Ой, Аюр!.. Адальга! Дуко! Все зовут меня!»

— Ой! Я здесь! Я иду в юрту отца!

Семен со всех ног бросился через поляну. Навстречу ему вынырнула полусогнутая человеческая фигура. Они столкнулись нос к носу.

— Кто это? — крикнул Назар, шарахаясь в сторону.

— А! Хвост облезлой вороны! — Семен схватил Назара за шиворот.

— Ты хорошо боролся с великим охотником. Я, пожалуй, помогал тебе, — бормотал тот, стараясь вывернуться. — Я должен идти, меня ждет Куркакан.

Не обращая внимания на мольбы парня, Семен быстро бежал через поляну, не выпуская его куртки, и громко выкрикивал:

— Ой! Я здесь! Я иду в юрту отца! Иду!..

Глава четвертая

1

Ночь спустилась предгрозовым затишьем. Где-то вдали небо громыхало, расплескивая молнии. С озера тянуло густой сыростью. Дуванча плотнее закутался в легкую сохатинную куртку, осторожно пошевелился, расправляя занемевшие суставы и устраиваясь удобнее.

Долго просидел он на лиственничных лапах за обгорелой корягой, пристроенной между большими кочками. Перед глазами, сразу же за озером, лежала небольшая зеленая падь. С закатом солнца падь ожила. Первым появился гуран-трехлеток. Он спустился с хребта и настороженно замер, обнюхивая воздух. Так он стоял долго, залитый догорающими лучами. Не обнаружив ничего подозрительного, стремительными прыжками спустился вниз. Гуран снова замер на берегу озерка, и только после этого опустил острую мордочку, чтобы полакомиться соленой землей. Он был не больше чем в двадцати шагах от Дуванчи. Их разделяла лишь полоска воды. Гуран стоял к нему боком, и он мог разглядеть блеск темного влажного глаза и бархатно-золотистую кожицу на отрастающих рожках.

Внезапно гуран вскинул голову, прислушался, облизывая запачканную мордочку. Обеспокоенно бякнув, отпрянул в сторону.

Дуванча внимательно всматривался в лес, к которому было приковано внимание чуткого обитателя тайги. Загадка быстро разрешилась. На поляну неторопливо вышел изюбр. Дуванча подобрался, положил руку на ложе винтовки. Однако пришлось разочароваться. Это была самка. Она шла тихо, несколько раз останавливалась, тщательно изучая поляну, на которой уже спокойно пасся гуран-трехлеток. Но терпкая испарина озера и шум реки растворяли все запахи и шорохи, которые могли бы выдать охотника.

Вдоволь налюбовавшись зверем, снова внимательным взглядом шарил Дуванча по темнеющей пади. Он ждал пантача[20]. И только это спасло изюбриху, которая, ничего не подозревая, спокойно наелась солонцов и, отойдя к подножию хребта, где зелень была сочнее и гуще, стала щипать траву.

Быстро темнело, но пантач не приходил.

Теперь уже зоркие глаза охотника не могли ничего разглядеть в двадцати шагах. Все потонуло в наплыве густых сумерек. Грянул гром, на этот раз над самой головой, хлестнул дождь.

Дуванча прижался к коряге, бережно накрыл ружье полой куртки, чтобы уберечь от дождя. Это была одна из тех берданок, которые прислал губернатор в подарок и которую он, Дуванча, выиграл в состязании с Гасаном...

Вскоре дождь перестал, туча умчалась дальше. До рассвета оставалось много времени. Можно было вздремнуть, но спать не хотелось. Мошка звонким роем носилась над головой, лезла в глаза, забивалась в уши и за ворот. Рядом лениво ворочался Гуликан. В кочках натужно стонала болотная выпь.

Под тревожный крик ночной птицы Дуванча снова и снова возвращался к тому, что не давало покоя. Это были не воспоминания, а размышления — тяжелая борьба. События дней вставали перед глазами, рождая вереницу вопросов и ответов.

...Большой праздник. Веселые люди. Смеющиеся лица. Радостные голоса. Урен. В ее глазах задумчивая улыбка. Гулкие удары бубнов, и... зловещий стон тетивы. Никто не видел, откуда вылетела стрела! Все смотрели на Урен. А он, Дуванча, ничего не видел, кроме ее глаз. Даже когда она упала на его руки. Стрелу увидел после. Совсем маленькая и черная, как уголь, она злобно впилась в грудь Урен. Кто ее послал? Духи?!

«Духи научились ставить самостреляющие луки в юртах, как охотник на тропе зверя», — слышится насмешливый голос Аюра.

Да, луки-самострелы умеет ставить каждый охотник. Но кто слышал, чтобы их ставили духи?.. А кто скажет, что видел лук? Никто. А кто имеет черные стрелы? Никто. Зачем охотнику пачкать свои стрелы сожженным соком белостволой, чем замазывают швы на лодках?! Духи! Они любят все подобное цвету ночи — так говорят старые люди. Они посылают черную болезнь, посылают огонь, который превращает человека в кусок обгорелого дерева. Они посылают горе, и на лицах людей пропадает свет солнца...

Почему они хотели отнять жизнь у дочери Тэндэ? Почему?! Она отдала душу Миколке. Она имеет русское имя!

«Тэндэ и Тимофей, Аюр и Лешка — одно и то же. Разве мы стали другими?..»

«Послушные Куркакану говорят: она может стать женой лишь равного ей... Горе, слезы!..»

«А кто равен ей? Елкина палка, Перфил, сын Гасана!

Она уйдет в юрту этого жирного. Так хочет Куркакан и хозяин, а не духи!..»

«Она стала женой по обычаю Миколки. Этого никогда не видели сопки! Послушные Куркакану шлют горе. Горе!..»

«Духи рассердились? Но креститель мог сделать ее женой жирного Перфила! Ведь в тот день лицо Гасана говорило об этом. Что тогда могли сделать духи?! Что мог сказать Куркакан? Что?! Духи всегда посылают горе тем, кто нарушит обычай своих отцов. Дуванча дал крестителю выстричь макушку. Он сделал так, как сказал Аюр. Но он вернет имя русским вместе со своей стрелой — так он сказал тем, кто должен его слушать! Он показал русским тропу в Анугли. Он мог рассердить духов. Но почему они послали стрелу не в него? Почему?!»

Очень трудно стряхнуть с себя мрачный сон. Кажется, что вот уже проснулся, начал соображать, понимать и ощущать мир, и вдруг снова впадаешь в тяжелый кошмар. Что-то подобное происходило и в душе Дуванчи. Сознание, отравленное со дня рождения, прояснялось медленно, как небо в дни затяжного ненастья.