Заметки поклонника святой горы - архимандрит Антонин (Капустин)

виднелись здания, принадлежавшие старому Хилендарю, называемому также монастырем Св. Василия 307 . Приятная равнина эта напомнила мне бесконечные долы родной земли и послужила весьма уместным приготовлением к вступлению в славянскую область Афона. Дорога от Эсфигмена до Хиландаря есть, без сомнения, самая лучшая из дорог святогорских – широкая, мягкая, чистая, тенистая. С сказанной долины она загнулась к югу и пошла внутрь гор, легко поднимаясь по удолью, все более и более суживающемуся; напрасно я выглядывал впереди себя знаменитой обители – этой западной лавры Св. Горы. Ее и без чудесного тумана трудно отыскать между извилинами ущелья. Наконец мы выехали на одну небольшую площадку и очутились перед самыми стенами ее.

Начитавшись восторженных описаний монастыря у Барского, я ожидал увидеть нечто выходящее из ряда других святогорских обителей. В частности же пленялся его описанием церкви, превосходящей, по его мнению, все другие им виденные во многих (именно 10) отношениях. Между тем снаружи, по крайней мере от входа, монастырь не поражает ничем, или, лучше сказать, поражает своею совершенною незначительностью. Первый шаг внутрь его, однако же, показал, что он не напрасно занимает четвертое место в ряду других монастырей. Обширный, высоко обстроенный со всех сторон, двор его треугольником расходится с севера на юг и открыт весь до самой церкви, выстроенной параллельно южной стене монастыря. Вход находится в остром углу сего треугольника, так что вступающий внутрь монастыря видит вдруг все его три стороны и испытывает оттого впечатление весьма благоприятное.

Нас поразила неожиданная встреча, которую мы сперва затруднялись объяснить себе. Из церкви выходила и направлялась к нам процессия. Братия в мантиях, с зажженными свечами, медленно шли и пели что-то. Когда мы поравнялись с ними, увидели, что это были похороны. Унылое пение «трисвятого» раздавалось кругом почившего брата, несомого на руках и наглухо завернутого в мантию. Гроба, по афонскому обычаю, не было. Как ни печально было первое приветствие нам обители этим memento mori, однако же душевному слуху сладко слышались тихие звуки славянского пения, для меня еще нового... Что ни говори, а одного русского славянства недостаточно в мире. При нем одном вечно будешь себя чувствовать сиротою в семье народов. Надобно, чтобы на великом древе были многие ветви – одноестественные и одноплодные, но разноместные и разновидные. Тогда органическая жизнь нашего племени будет верно следовать закону природы, и разовьется беспримерно в истории человечества. Да покроется снисхождением мое быстрое отклонение в область, чуждую поклоннических впечатлений! Давно и горячо желалось видеть южное братство наше. Естественно, что при первой встрече с ним сказалось нечто неожиданное – может быть, и для меня самого. Передо мною была обитель сербская. За нею меня ждала болгарская. Какого же славянина эти два имени не вызовут на размышление и не заставят сердце его отозваться тем или другим звуком – часто совершенно невольным?

Вот она – церковь, с ее «небеси подобною лепотою, которой и изъявить не можно немощным языком и удобно сокрушенною тростию»! Подобно всем афонским соборам, она красива, но низка и в отдельных частях несоразмерна. Отличается от других древних церквей Горы тем, что снаружи не штукатурена и представляет взору естественные ряды кладки камня вперемежку с кирпичом, столько известные мне по афинским памятникам церковной архитектуры византийского времени. Есть в ней и окна, раздвоенные отвесно колонною, есть по местам и карнизы из кирпича. Но во всем этом видится список, а не оригинал, подражание, и подражание весьма неточное. Архитектор воспроизводил по памяти, а не по наглядному образцу; но и память часто заставлял молчать в угоду печальному началу славянской жизни, выражаемому словом: живет! Оттого, при всем желании его быть верным византийскому стилю, он повсюду оставил следы непонимания соотношений его или пренебрежения к ним, столько свойственного руке, привыкшей к мечу, а не к резцу308.

Внутренность храма состоит из трех почти равномерных частей, самой церкви и двух притворов, из коих передний, или внешний, находится на низшем уровне против внутреннего и, не имея необходимой связи с целым, несоразмерно удлиняет все здание, в ущерб его общему впечатлению на зрителя. В самой церкви все устроено по общему святогорскому чину. Грузный деревянный иконостас закрывает собою древний мраморный, похожий на протатский, состоящий из четырех мраморных колонн, едва заслуживающих это имя. Это не столбы с базами и капителями, а скорее пуки палок, перевязанных посередине толстыми витушками. Иконостас сей свидетельствует ясно, что еще в XIII в.309 употреблялись в православной церкви иконостасы открытые. Можно с уверенностью полагать, что и в наших древних соборах (по крайней мере – киевских) иконостасы также состояли из сквозных перегородок. Несколько уцелевших каменных плит с резьбою в Киево-Софийском соборе, должно быть, составляли нижнюю, промежду-столбную часть иконостаса. Стенная иконопись весьма посредственного достоинства. Лица святых имеют в себе все что-то похожее, и выражение их вообще неприятное. Вся стенопись подновлена в начале текущего столетия; и о древней (1293 года)310 теперь, к сожалению, не по чему судить311. Барский видел ее и находил «несравненно иных монастырей превозвышающею». Творцом ее он признавал «пресловутого живописца-грека, проименованного Панселином», хотя «сербские подписи» икон и уменьшают несколько веру в заявленное им предание. Разве предположить, что и Панселин был славянин312, как это предполагается относительно св. Кирилла и Мефодия? Предание называет его тоже солунцем. Стенопись внутреннего притвора выше достоинством, а внешнего – очень посредственна. Во внутреннем обращают на себя внимание изображения (вверху под сводами на восточной стене) с одной стороны Св. Троицы, где один из ангелов представлен с тремя лицами, хотя и другие два ангела – однолицые – имеют, так же как и первый, в сиянии кругом глав буквы: ο ων313, а с другой – св. Иоанна Златоустого в его молельне в трех положениях – пишущим, читающим стоя и как бы повисшим на спускающихся от потолка перевязях и, наконец, – коленопреклоненным на молитве. Его остриженная голова и изжелта-коричневая одежда с черным наглавником весьма живо напоминают монаха одного из латинских орденов. Вообще, кстати здесь заметить, в древней иконописи святые из монашествующих не изображаются в черных одеждах. Их мантии или короткие плащи иногда еще можно встретить черные, но их хитоны постоянно цветные – или коричневые, или оливковые, или желтоватые. Если мы припомним при этом, что в Египте был скит и белоризцев, то придем к заключению, что обобщенный ныне черный цвет одеяния монашеского не был исключительным в древности314 и что, может быть,