Я был адъютантом Гитлера - Николаус Белов

Считая разрядку политической напряженности достигнутой, Гитлер 22 августа в 12 часов дня выступил перед собравшимися в большом холле его резиденции генералами и адмиралами{166} (о чем ему доложил Геринг), чтобы проинформировать их о ходе событий на данный момент. По указанию фюрера на совещание были вызваны главнокомандующие трех составных частей вермахта со своими начальниками генеральных штабов и важнейших управлений, а также предусматривавшиеся на случай мобилизации командующие групп армий и армий (тоже с их начальниками штабов), соответствующие командующие люфтваффе и военно-морского флота. Явились они в штатском и прибыли по. разработанным нами точным планам различными путями и в разное время.

Гитлер говорил почти два часа по написанному им самим краткому конспекту-памятке. Главная цель его речи состояла в том, чтобы заручиться доверием генералов к его решению напасть на Польшу. Он с большой убедительностью дал свою оценку положения с учетом всех политических, военных и экономических факторов отдельных европейских государств. Величайшее удивление вызвало его сообщение о том, что Риббентроп уже находится на пути в Москву с целью заключить со Сталиным пакт о ненападении; все были ошеломлены. После этого заявления объявили перерыв на обед. Союз с Россией был встречен высшими офицерами вермахта (все они знали Красную Армию по сотрудничеству с нею во времена рейхсвера) с пониманием и симпатией. Чувствовались своего рода разрядка и облегчение.

Во второй половине дня Гитлер говорил о некоторых тактических и оперативных подробностях. Он потребовал от командного состава войск суровых действий и гибкой тактики, подчеркнув свою веру в германского солдата и быструю победу в Польше. Пусть весь мир возымеет уважение к боевой силе германского вермахта, ибо огромное столкновение позднее – неизбежно!

Хотя я знал, что некоторые генералы настроены против Гитлера и его политики войны, а отдельные пункты в его оценке обстановки так и остались открытыми (например, насчет возможного влияния США на различные правительства в Европе), никаких вопросов или контраргументов не последовало. Несомненно, союз с Россией заткнул рот некоторым скептикам.

Заключительное слово произнес Геринг. От имени всех собравшихся генералов и офицеров он поклялся фюреру в верности, повиновении и безоговорочном следовании за ним.

После отъезда приглашенных Гитлер еще какое-то время беседовал с Герингом, а когда удалился и тот, – со Шмундтом, который вышел от него с озабоченным лицом. Причина у него имелась: сказанное ему фюрером о командовании сухопутных сил звучало угнетающе. Он не остановился и перед обвинениями по адресу генерал-полковника Секта{167}, который, будучи с марта 1920 г. до октября 1926 г. фактическим командующим вооруженных сил, сформулировал понятие «стоящего вне политики рейхсвера». Вновь вернувшись к напряженным событиям предыдущего года, фюрер сказал, что Сект разрушил самосознание офицерского корпуса и увольнял из армии сильные личности. В действительности же генералы рейхсвера занимались политикой куда больше, чем своим исконным ремеслом. А Бек плыл тем же фарватером. Он, Гитлер, знает со времен Хоссбаха, что генералы хотели держать его вдали от всех командных вопросов и задач сухопутных войск, чтобы оставить все по-старому. Вот почему, дабы убедить генералов, ему приходится выражаться резче и определеннее, чем хотелось бы. Он вынужден считаться с тем, что лишь часть сказанного им генералы понимают и делают. Гитлер бичевал «малодушие» командования сухопутных сил.

Я мог понять отчаяние Шмундта, ибо по своим взглядам и образу мыслей он происходил из того круга офицеров, которые резко критиковали Гитлера. Мы стояли перед фактом, что через несколько дней Германия окажется в войне, которую фюрер считал неизбежной и которой он хотел, не имея притом доверия к генералам, поскольку те видели в ней несчастье. Тем не менее ничего против Гитлера они не предпринимали.

Когда Гитлер на следующий день, 23 августа, утром, ранее обычного появился на террасе «Бергхофа», где его ожидал личный штаб, он прежде всего задал Хевелю вопрос, есть ли известия от Риббентропа. Хевель смог доложить только то, что министр иностранных дел находится в пути из Кенигсберга в Москву. Первое сообщение из Москвы он рассчитывал получить лишь во второй половине дня.

День прошел во множестве разговоров на военную и политическую темы. Перед обедом Гитлер принял английского посла Гендерсона, передавшего ему письмо Чемберлена. В присутствии Хевеля состоялась продолжительная беседа с послом. Во второй половине дня фюрер продиктовал ответное письмо и лично вручил его Гендерсону.

Шмундт получил решение Гитлера о дне нападения. Оно было назначено на 26 августа в 4 часа 30 минут. Германское посольство в Москве сообщило о прибытии Риббентропа в советскую столицу. Встреча в Кремле начнется в 18 часов. Настроение у Гитлера в тот день менялось в зависимости от того, с кем он разговаривал или какие донесения получал из министерства иностранных дел, а также от сообщений прессы. Особенно взвинтила его беседа с Гендерсоном. Он обвинил англичан в том, что уже в апреле они дали Польше карт-бланш на сопротивление его правомерному требованию отдать рейху Данциг и предоставить коммуникацию через коридор. С этого момента и стали усиливаться эксцессы против фольксдойче в Польше. Поляки не сделали бы этого без одобрения англичан. Сами же англичане предпочитают начать новую войну против Германии, но не согласиться на пересмотр Версальского договора, между тем как он, Гитлер, ничего во вред Англии не предпринимал. У нас создалось впечатление, что в эти дни фюрер был особенно резко настроен именно против Англии.

К вечеру напряжение усилилось. Гитлер всеми помыслами был вместе с Риббентропом в Москве и час от часу становился все беспокойнее. Около 20 часов он приказал запросить посольство в Москве, но получил лишь лаконичный ответ: переговоры идут. На Оберзальцберге подходил к концу великолепный теплый летний день. Двери на террасу были широко распахнуты, а фюрер со своей свитой проводил много времени на воздухе. Чтобы скоротать ожидание, он, разговаривая с собеседниками (в частности и со мной), то появлялся на террасе, то уходил. Поводом для памятного мне разговора с фюрером послужил, казалось бы, его безобидный вопрос о силе и вооружении польской авиации: в состоянии ли она совершать воздушные налеты на Берлин? Ведь в конечном счете расстояние от польской границы до столицы рейха не составляет и 150 км. Я считал невозможным, чтобы польские авиационные соединения после неожиданных германских атак в день нападения были бы еще в состоянии предпринимать налеты на германские города. На это Гитлер ответил: наши первые удары в воздухе и на земле должны быть эффективны и поразить весь мир.