Дети - Наоми Френкель

Это та же старая улица, единственная в фабричном поселке. Двухэтажные домики тянутся по обе стороны улицы. Дом прижат к дому, окно – в окно. Все домики дожили до глубокой старости. Сегодня не узнать ни улицы, ни домов. Парни и девушки, ряд за рядом, пара за парой, группа за группой, шагают по улице. Держатся близко к заборам, каштанам и липам, заглядывают в окна, и беспрерывно дискутируют, наполняя улицу сумятицей улицу.

– Шалом, – останавливает Александр первую пару, идущую навстречу: он в синей рубашке, она – в серой. Он сопровождает свои слова жестами, она отбрасывает пряди волос. Что у них тут сегодня?

– Сегодня семинар по хасидизму, – роняет юноша.

Сомнительно, найдется ли среди них хоть один, готовый пуститься с приезжими в объяснения. Но вот кто-то быстро бежит от края улицы. «Бегун!» – моргает глазами Александр. Дважды в год его «бегун» прибегает на латунную фабрику: раз – зимой и раз – летом, и всегда он в белой майке, черных спортивных штанах, в белой полотняной обуви на босу ногу и в шапке. Бежит по улице и возвращается, затем снимает шапку, собирая деньги с проходящих или стоящих зевак за свой бег. Никогда никто не спрашивал, кто он, как его зовут, откуда появился и куда держит путь. Он просто – «бегун». Дети с нетерпением ждут его, прижимаются к оградам, и, затаив дыхание, следят за тем, как он, почти босой, бежит по острой гальке. В молодости Александр отличался во всех видах спорта, а в беге опережал всех сверстников в классе, но никогда ему не приходило в голову соревноваться с этим странным «бегуном» на улице.

– Здравствуйте, – говорит им бегун, тяжело дыша, – я секретарь!

У бегущего секретаря кудрявая шевелюра, шорты, колени и голова обнажены, несмотря на стужу, но грудь и шею обтягивает толстый свитер, под которым не менее толстый шерстяной пуловер до самого подбородка. Слабый запах коровника идет от секретаря-бегуна.

– Кроме того, что вы секретарь, у вас есть имя?

– Боби, – коротко бросает обладатель шевелюры.

– Гости – наши друзья, – говорит ему Александр, – они пришли поинтересоваться вашей жизнью.

Боби не ждет вопросов, подпрыгивает и отвечает, стоя на одной ноге.

– Мы не просто здесь готовимся, мы здесь – готовящийся к труду и обороне в Израиле целый кибуц, – говорит он, идя рядом с Александром. Они опережают всех на два шага, собираясь пересечь шоссе в сторону бывшего здания пожарной команды, на дверях которой большими буквами написано: «Секретариат».

– Весь секретариат пошел на занятие по хасидизму. Мы ждем вашу беседу с нами, но чуть позже.

– О чем вы хотите со мной беседовать? Есть проблемы?

– Есть. Ведь не так просто превратить это ужасное запустение в нормальный подготовительный кибуц? Когда мы сюда приехали, сорняки росли на порогах домов.

Александр остановился. Обвинительные нотки в голосе секретаря как бы относились к нему. Они ведь бежали отсюда, целое поколение сыновей разбежалось кто куда, вот и выросли сорняки на порогах их отчих домов. И обвинял их этот кудрявый юноша от имени тех, которые наследовали это запустение. Боби указывает на дом Габриеля Штерна, на окнах которого опущены жалюзи и дверь заперта. Габриель Штерн оставил юношам и девушкам все домики, кроме своего дома. Александр шарит в кармане своей куртки: хозяин отдал ему ключ от этой виллы перед тем, как оставил ее.

– Он просто оставил бесхозным все, что ему принадлежало, – секретарь указывает на опущенные жалюзи, – уплыл себе в страну Израиля и оставил все это имущество, чтобы вернуться и основать поселение.

Александр возвращается к себе, истинному, Александру прошлых дней. Боби его рассердил. Он не может согласиться с тем, что все грехи его поколения Боби возложил на Габриеля Штерна. Из всех сыновей, который росли на латунной фабрике, последним был здесь Габриель.

– Габриель Штерн, – хмурится Александр, – вел себя так, как вели себя все. Мы все оставили это место, чтобы репатриироваться в страну Израиля. Придет время, и вы сделаете то же самое, репатриируетесь туда же, и пороги этих домиков снова зарастут сорняками.

– Нет! – возражает Боби. – Мы за собой не оставим никакого запустения. Мы репатриируемся, на наше место придет новый подготовительный кибуц, но мы оставим ему место чистым и упорядоченным, а он, в свою очередь его оставит чистым и упорядоченным следующим за ним юношам и девушкам. Многие поколения пионеров-халуцев пройдут здесь подготовку к репатриации и труду на своей истинной родине.

Удар по рельсу неожиданно прерывает их разговор. Парень ударяет железным ржавым брусом, прикрепленным к высокому столбу, по висящему рельсу, заменяющему школьный колокол. Мгновенно улица наполняется шумом и голосами, топотом ног по снегу. Окна захлопываются, на чердаках домов слышится шум, словно картошка сыпется по деревянному полу. Внезапно дома и улица замолкают.

– Перемена кончилась. Все вернулись к изучению хасидизма, – объясняет секретарь.

– Сейчас вы учитесь здесь, – говорит Александр Боби и рассеянно объясняет своим друзьям, – все эти домики соединены между собой. По чердакам можно гулять из дома в дом. Молодежь зашла в «шул» – школу. По сути, это три бывших молитвенных помещения – для мужчин, для женщин и для учеников религиозной школы – йешивы, которую все годы содержала здесь семья Штерн. Даже мой отец занимался в ней.

– Теперь здесь наши клубы, – прерывает его Боби решительным тоном. Таков стиль его разговора. Он хочет сказать Александру» «Теперь не то, что было. Теперь здесь мы, и это намного лучше, чем было в прошлом». Александра сердит агрессивный тон Боби. Он взвешивает возможность закурить. Войдя сюда, он вынул изо рта вечную свою сигарету. Здесь запрещено курение и, уважая порядок, он отказался от этого удовольствия. Но сейчас ему захотелось доказать молодым, что кроме их желания есть желания и других, кроме их руководителей есть и другие руководители. Александр шарит по карманам, сигарета у него между пальцами, но нет спичек. Всю дорогу он пользовался зажигалкой Гейнца. Он осматривается и останавливает взгляд на единственном магазине поселка, по ту сторону шоссе. Магазин этот принадлежал в свое время толстухе-жене усатого извозчика и был местом сбора молодежи. Хозяйка магазина не была еврейкой, но следила за кошерностью и соблюдением молодежью религиозных еврейских праздников, и ни одно подобное нарушение не оставалось не замеченным ее бдительным оком. Они дали ей кличку «Божий глаз». Словно возвращаясь в свое прошлое, Александр идет в магазин, и пусть сейчас он раскрыт и опустошен, Александр заполнит его воспоминаниями. Он подходит и изумленно видит, что на дверях магазина большими буквами написано: «Коммуна».

– Сейчас там наша коммуна, – решительно говорит секретарь.

– И ты не идешь вместе со всеми изучать хасидизм?

– Да. Я тоже очень этим интересуюсь, но я секретарь, и мой долг...

– Принимать гостей, – прерывает его Александр. – Но не стоит о нас так беспокоиться. Я здесь не чужой, и найду дорогу, и хочу добавить, что знаю здесь все пути лучше тебя.

– В два часа мы снова встретимся. Тогда заканчиваются занятия, и мы идем на обед. После него мы, все члены секретариата, просим вас встретиться с нами для беседы.

– Отлично, – говорит Александр своим друзьям, – есть у нас немного времени для отдыха.

– Пожалуйста, все наши комнаты в вашем распоряжении, – указывает Боби на дома, жестом хозяина, – выбирайте любой дом.

– Благодарю вас, – с легкой иронией отвечает Александр, – у меня есть ключи от закрытого на замок особняка. Мы пойдем туда и будем гостями у самих себя.

Когда открыли дверь, сильный ветер ворвался в комнаты и взметнул на вешалке в передней зеленую прозрачную вуаль Моники, которая одна встретила гостей в давно поселившейся в доме тишине. Александр посмотрел на опустевшее место, где всегда дремал пятнистый хозяйский пес. Кроме него, все осталось на местах, словно хозяева вышли прогуляться на час-два. Хотя жалюзи были опущены, занавеси закатаны, и воздух спертый, но вся мебель и ковры были на прежних местах. Картины со стен не были сняты. Вся располагающая к гостеприимству обстановка в гостиной, куда вошли гости, осталась, включая стоящую на столе фарфоровую вазу с шоколадом. На маленьком продолговатом столике светилась серебряная папиросница, полная сигарет, рядом – коробок спичек. Только непривычное безмолвие, глубокое и глухое делало порядок и чистоту в доме нереальными. Пустые банки и общая пустота дышали навстречу Александру. Моника любила цветы, и вазы во всех комнатах были всегда ими полны. Александр отводит в сторону портьеру и поднимает жалюзи. Дневной свет врывается в безмолвие вместе с отдаленным мычанием коров. Молодежь перескочила через ограду двора. Бывшую конюшню семьи Штерн, где раньше содержались породистые кони, переделали в коровник. Лишь голова вытесанного из камня коня торчит над входом в бывшую как бы травмированную конюшню.