Дети - Наоми Френкель

– Гейнц, пошли отсюда, – торопит священник.

– Счет! – говорит Гейнц, приказным тоном.

Трактирщик, суетящийся за стойкой, возвращается к ним, и на лице ясно чувствуется облегчение от того, что эти господа собираются покинуть трактир. Руки его собирают сотенные, которые Гейнц положил на стойку, словно сгребают с чистой стойки насекомое.

– У тебя отличное бренди, – отвешивает Гейнц легкий поклон «другу деда» явно насмешливым голосом, – мы вовсе не преувеличиваем, хваля твои напитки. Мы вошли к тебе по рекомендации давнего твоего постоянного клиента. Думаю, ты будешь рад получить от него привет.

Трактирщик покачивает головой и брюхом, но непонятно, или это жест согласия, или дрожь смятения.

– И я выполняю его просьбу, – продолжает Гейнц, – передаю тебе привет от старого господина Леви. Трактир цепенеет. «Друг деда» отпрянул, будто его пришибли бревном.

– Я не знаком с этим господином... Я не знаю человека с таким именем... Это ошибка.

Глаза штурмовиков, стоящих у стойки впиваются в Гейнца. Священник направляется к двери и тянет Гейнца за собой. Шаг и еще шаг. Посреди трактира встает командир штурмовиков. Пес встает рядом с хозяином. Руки нациста поигрывают плетью, лежащей на столе. Монокль устремлен в лицо Гейнца. Шаг и еще шаг. Тишина в трактире настолько глубока, что слышно, как громко стучат шаги по деревянному полу. Нацист поднимает плеть, раздается легкий свист. Лицо Гейнца бледнеет. Он освобождает свою руку из руки священника. Еще шаг, и они выходят на середину трактира. Монокль командира приближается и сверкает. Плеть поигрывает в воздухе. Еще шаг. Гейнц подходит к столу вплотную и не отклоняется. Зал задерживает дыхание. Ни один мускул не дрогнул на каменном лице штурмовика. Монокль не отрывается от Гейнца. Он останавливается. Внезапно легкая улыбка возникает на его губах, он столь же легко наклоняется, и громким отчетливым голосом представляется:

– Гейнц Леви.

Священник тянет его в сторону, как бы остерегая его от взмаха плети. Плеть падает со слабым стоном на стол. Черная ряса священника охраняет тишину в трактире.

– Сумасшедший! – шепчет священник Гейнцу и открывает дверь наружу. Дверь захлопывается за их спинами с громким стуком.

На чистом снегу священник и Гейнц вздыхают с облегчением.

– Ты все же не мессия Пруссии, – подкалывает Фридрих Гейнца.

– Уф! – подносит руку Гейнц ко лбу, – теперь я понимаю, как может человек действовать исключительно по внутреннему импульсу. Не задумываясь. Просто я не мог этого выдержать.

– Алло! – окликает их Александр из машины и нажимает на клаксон. – Алло!

– Как было? – спрашивает доктор.

– Выпили, – коротко отвечает Гейнц и заводит машину.

Священник молчит.

Машина взбирается на холмы и вот, уже делает последний вираж в сторону не изменившегося за многие годы родного городка Александра. Большие хлопья снег падают перед стеклами машины. По обеим сторонам шоссе сосновые леса тянутся к серому горизонту. Лес неожиданно обрывается. Вдалеке видны первые дома.

– Сейчас мы поедим, – с радостью говорит Александр.

Домики заснежены и дремотны. Магазинчики, рядом с которыми мирно стоят тележки. Узкие улочки, время раннее, день воскресный. Городок отдыхает. Приезжие почти не встречают любопытных взглядов, которых удостаивается любой чужак в маленьком городке.

– Мы приближаемся к центру, там симпатичный ресторан.

Остатки средневековой стены. С приближением к центру движение становится оживленным. Дети играют на улице. Люди стоят на заснеженных верандах и чего-то ожидают. От улицы к улице городок становится более симпатичным и приятным.

Большая вывеска с изображением черной руки указывает путь на Королевскую площадь.

– Конечное место нашего путешествия, – говорит Александр.

С тех пор, как они въехали в городок, Александр словно проснулся от равнодушия, снял очки, и прижался лицом к стеклам автомобиля. В этом городке ему знаком каждый дом, каждое место. И воспоминания охватили его.

– Ничего здесь не изменилось, – бормочет Александр.

Круглая Королевская площадь вымощена острыми камнями, ощутимыми даже под толстым покровом снега. Дома окружают площадь почти плотным кольцом, и только центральная улица рассекает ее на две равные части. Посреди площади стоит большой памятник Фридриху Великому. Кайзер скачет на бронзовом коне, держа в руке сучковатый жезл, на голове его – треуголка. Людской поток вокруг памятника увеличивается. Странная напряженность ожидания ощущается в воздухе городка. Все чувствуют это напряжение, кроме Александра, погруженного в себя и указывающего на старое здание, серое и надменное:

– К нему, Гейнц, к нему. Это роскошный отель, и в нем отличный ресторан. Хозяин его мой друг. В школе сидели на одной скамье. Он получил ресторан в наследство от своего отца, который был другом моего отца.

Несколько ступеней ведут к стеклянной двери.

На дверях – вывеска:

«Нищим, цыганам, собакам и евреям – вход воспрещен!»

– Нашли еще одного друга, – говорит Гейнц насмешливо.

Фридрих Лихт и доктор Гейзе опускают глаза.

– Видно, что здесь многое изменилось, – говорит Александр.

– Ну, что ж, – говорит Гейнц, берясь за ручку ресторанной двери, – заходим. Я не обращаю внимания на такие вывески. Я голоден.

– Нет! Немедленно уходим отсюда! – жестко говорит священник.

Площадь, тем временем заполняется людьми, усиливается сумятица. Каждую минуту возникает масса новых лиц. Фридрих Великий уже не единственный всадник на площади. Несколько юношей присоединились к нему, сильный ветер сорвал с одного из них шапку, и она повисла на ограде вокруг памятника. На большой вывеске, прикрепленной к этой ограде надпись: ограду переходить запрещено. Но полицейский берет шапку и возвращает всаднику, который все же пробрался верхом через ограду. Видно, сегодня и это можно.

– В городке праздник.

Александр снимает очки, вглядывается в толпу и размышляет вслух:

– Сейчас главная забота, где найти место, чтобы поесть. – Возвращает очки на нос. – У Цитмана. Поехали к Цитману. Гейнц, езжай по центральной улице на восток. Кафе находится прямо напротив вокзала.

– Почему бы нет, – со скрытым раздражением говорит Гейнц, – поедем искать новую вывеску. Какой бы она ни была, я открою дверь и войду. Я не дам никому выгнать меня.

– У них очень хорошие торты и печенья, – рассказывает Александр по дороге, – кафе это у меня связано с дантистом. Мать вела нас всегда в это кафе в награду за мужественное поведение у дантиста. Нигде не было лучших шоколадных пирожных, чем у Цитманов. Это была пара симпатичных стариков, кстати, принадлежащих к какой-то религиозной секте, в которую входило несколько окружающих сел, – Александр снова снимает и надевает очки, – но они были старыми и, вероятно, кафе перешло в руки новых хозяев.

У Цитмана нет вывески. В витрине выставлены торты, пирожные и печенья разных сортов. Дверь несколько раз скрипнула, в кафе сумеречно, словно горы кондитерских изделий заслоняют дневной свет. Но сумеречно от темных обоев, от мебели темного дерева, женщины в темной одежде, встречающей посетителей. У нее молодое лицо, кажущееся старше из-за строгого выражения. Светлые волосы туго завязаны в узел. Узкие бледные губы напряженно вытянуты в одну линию.

– Здесь мало что изменилось, – провозглашает Александр, оглядывая помещение и опускаясь на стул. Они сейчас здесь единственные посетители. Александр ведет их в угол, к столу, за которым он с матерью ел шоколадные пирожные. Воспоминания прошлого внесли в его душу покой, какого он не испытывал с момента приезда в Германию. Только у хозяйки кафе губы сжаты, лицо замкнуто, походка бесшумна, движения сдержаны, как будто руки и ноги ее подчиняются какому-то строгому приказу. Женщина еще вообще не раскрыла рта, чтобы поговорить с ними. Подготовила стол. Сказали ей «спасибо», она ответила лишь кивком головы.

– У вас прекрасный кофе и пирожные, – говорят ей.

Опять лишь кивок.

– Я был в этом кафе еще ребенком, – пытается Александр наладить с ней разговор, ибо трудно ему выдержать эту отчужденность и даже некоторую враждебность. Вероятно, старики Цитманы ушли из жизни?

– Они давно умерли, сударь, – наконец-то женщина открывает рот, и все удивлены мягкости ее голоса, столь не подходящему ее виду.

– Вы их родственница? Наследница? Помнится мне, у них не было сыновей.

– Не было. Я не их родственница, я даже не была с ними знакома. Мои родители купили это кафе у них, а я его унаследовала от родителей.

– Вижу, вы тут ничего не изменили. Название осталось – Цитман.

– Из уважения к их памяти мы оставили все, как было при них. Цитманов все уважали. До сегодняшнего дня мы храним их память у нас.

– У нас?

– У членов нашей общины, сударь.

– Вы принадлежите к той же общине, что и Цитманы?

– Я, и мой муж, и мой ребенок.