Дети - Наоми Френкель

– Странно, – говорит Гейнц за спиной Александра, – словно они вышли на прогулку и скоро вернутся.

– Все здесь, как было, – говорит Александр друзьям, которые уселись в кресла вокруг стола и взяли по сигарете из серебряной папиросницы. Александр присоединился к ним, взяв сигару Габриеля.

Все было абсолютно, как прежде, благодаря дяде, старику Самуилу, воспитавшему Монику Штерн, рано лишившуюся матери и отца Берла, брата Самуила. Моника и Габриель много лет не покидали Германию из-за дяди Самуила, который не хотел с ними ехать в Палестину, а Моника не хотел его оставлять. Дядя Самуил был единственным евреем, который остался среди немцев в маленьком городке металлургов, колыбели семьи Штерн, которая была частью большой еврейской общины городка. Сидел он один в здании бывшей еврейской йешивы и многие годы писал книгу об исчезнувшей общине. И невозможно было оторвать его от этой книги. Однако настали тяжелые дни. Моника и Габриель, беспокоясь за судьбу дяди среди чужаков, приготовили ему убежище на случай бедствия. Именно, для него оставили они этот дом прибранным и чистым, всем сердцем надеясь, что старик найдет место среди молодежи, и они будут охранять его от любой беды. Может, именно, здесь он, в конце концов, завершит свою книгу.

Рассказ Александра поднял заново тени прошлого. И здесь, среди стен этого дома, его порядка и чистоты, они словно заключены в тяжких воспоминаниях и размышлениях.

– Мы ведь хотели немного отдохнуть, – с легкой иронией в голосе говорит священник.

– Все комнаты в вашем распоряжении, – извиняется Александр. Друзья разошлись по комнатам, дабы найти уединение и отдохнуть. Только Александр не пошел в кабинет Габриеля. Не для этого он приехал сюда. Ему хотелось пройтись по старой фабрике без сопровождения друзей и кудрявого секретаря.

Как хорошо, что на улице ни души. Только из комнат бывшей йешивы доносятся молодые, спорящие голоса. И снова не может он оторваться от воспоминаний, желая сбежать от них в другие времена, но встает перед ним Германия, которую он знал в детстве и юности.

Побег в прошлое кажется ему бегством в будущее, к не осуществленным мечтам юности.

Озеро ограждено высоким забором из колючей проволоки. Большая вывеска гласит: «Посторонним вход воспрещен!»

Несколько продолговатых бараков чернеют на снегу. Рядом с бараками груды угля. Высокие задымленные трубы вздымаются над крышами бараков. На огражденной территории и вокруг большинство деревьев выкорчевано. Куски угля разбросаны по поверхности замерзшего озера. Ни одной живой души не видно среди темных бараков. Субботний покой снизошел на озеро. И вдруг – собачий лай. Пес прыгает к нему, помахивает хвостом, лижет ему руку. Это пес Габриеля.

– Пес тоже тебя помнит, – слышит Александр обращенный к нему голос парня, стоящего между деревьями.

– Тоже, а кто еще?

– Я. Много раз слышал ваши речи.

– Ты с подготовительных курсов?

– Из подготовительного кибуца.

– Из подготовительного кибуца, – в голосе Александра сердитые нотки. – что же ты тут делаешь?

– Не мы, – понижает голос парень. Страх проступает на его лице. – Это они. Они – там, – и он показывает в сторону новой латунной фабрики.

Тем временем парень приблизился и тоже встал рядом перед объявлением, запрещающим посторонним вход на озеро.

Александру так и не удается остаться наедине с собой. Он смотрит на парня. Бледное лицо. Большие очки с черными закраинами. Острый длинный нос, который не уродует его лицо, излучающее добродушие. Прямая спина, только нервные руки все время касаются всего, что рядом, забора из колючей проволоки, ерошат шерсть пса, дергают куртку, напоминая Александру своей суетливостью Шпаца из Нюрнберга. «Шпац в еврейском варианте», думает Александр, парень ему нравится:

– Почему ты не на занятиях, как все?

– Я сегодня занят. – Легкий румянец появляется на бледном лице парня. – Я дворник. Завтра у нас день стирки. – Он указывает на большую тачку на тропе между деревьями, полную хвороста. – Я сначала его высушиваю, затем использую для топки в печи. Она старая и прожорливая, нужно много хвороста.

– Какая печь?

– Та, что в подвале.

«Боже, печь в микве – бассейне для ритуальных омовений. Они использовали ее для стирки».

– Там ты работаешь? – в голосе Александра снова сердитые нотки.

– Не только... – извиняется парень, – я также собираю мусор на ферме и сжигаю его. Я не выхожу со всеми работать у крестьян в селах.

– Почему?

– Я не очень успешен в работе, и не хочу у них позориться.

На лице парня – смущение. Руки шарят в карманах куртки.

– Как тебя зовут?

– Нахман.

– Как ты себя здесь чувствуешь, Нахман?

– А-а, – парень пытается отвернуть взгляд от глаз Александра, – я чувствую себя здесь нормально. Конечно, сейчас здесь по-иному, чем было раньше, – добавляет он, сдаваясь взгляду Александра, который явно хочет вытянуть из него гораздо больше, чем тот намеревается сказать.

– Как здесь было раньше?

– До сих пор я был студентом математического факультета Берлинского университета.

– Товарищи по движению требовали от тебя прекратить учебу, приехать сюда, чтобы сжигать мусор?

– Нет! Они от меня этого не требовали. Не следует вам думать о них так. Я, по сути, единственный в Движении, которому разрешили учиться в университете. Более того, товарищи хотели заставить меня продолжать учебу, чтобы стать учителем в кибуце.

– Почему же ты не прислушиваешься к советам товарищей?

Александр, который пытается говорить во благо парню, не чувствует, что слова его болезненно отзываются на том: лицо его белеет, и из-под очков видны темные тени под глазами.

– Нет, я не буду учителем на родине, – глаза парня расширяются.

– Но ты ведь привязан к своей учебе, – Александр хочет убедить Нахмана, – ты любишь ее.

– Очень, именно поэтому и не хочу этим заниматься.

– Но, Нахман, – Александр усиливает давление, – это же глупость, абсолютная глупость! Страна нуждается в гуманитариях, в интеллектуалах.

– Нет, это не глупость. Это мое личное дело. Не хочу больше быть интеллектуалом, как вы говорите. – И перед удивленным взглядом Александра задумывается на миг, словно решает быть откровенным. – Это вообще моя семья. Это дело между мной и моей семьей.

– Извини, если можно спросить, как твоя фамилия?

– Финдлинг.

Александру такая фамилия незнакома. Несмотря на нахмурившееся лицо парня, Александру фамилия доставляет большое удовольствие.

– Значит, выходит, ты Нахман Финдлинг.

– Не Нахман. Настоящее мое имя – Максимилиан. От этого имени я освободился тотчас же с приходом в Движение. В отношении фамилии это не так просто. Нужен перевод. А как перевести – Финдлинг – на иврит? Финдлинг это – найденыш, подкидыш. Так что – Нахман Подкидыш?

– Зачем вообще менять? Я живу в Израиле и не менял своего имени. Нет в этом никакой необходимости. Финдлинг может быть твоей фамилией и там.

– Нет! Не хочу этого. Эта фамилия просто невозможна.

– Но почему – Нахман?

– Об этом вообще не стоит говорить.

– Если тебе не трудно, я бы очень хотел об этом узнать.

Они зашли в глубину леса, нашли укрытие от ветра. За ними тянутся глубокие следы по снегу, единственные в лесу. Посреди тропы, по которой они идут возникают пни, следы рухнувших деревьев. Над ними шорох сосен и елей, словно бы принимающих участие в рассказе Нахмана.

– ... Тайна довлеет над моей семьей и портит жизнь всем ее членам. Прадед записал это в завещании, но многое нам непонятно. Прадед был родом из Моравии. Отец его был ювелиром, из очень простой семьи. Мать его была дочерью ювелиров. У прадеда было три брата, он – первенец. Отец его, , человек бедный, прилепился к новому учению Якоба Франка. Вероятно, его подозревали в темных делах и отлучили от общины. В канун субботы семья сидела за праздничным ужином, все, кроме моего прадеда-первенца который был болен и лежал в кроватке. Ели они, как обычно, в субботу, рыбу, у них начались сильные боли, и все приказали долго жить, отец, мать и маленькие дети. Шум прошел по общине, что рыбы были отравлены, и что ювелир продал душу лжемессии и его учению. Прадед осиротел когда было ему десять лет, а год был – 1812. В тот год войска Наполеона начали двигаться по всем дорогам в сторону России. Вскоре в Офенбахе, в Германии, умерла Хава Франк, дочь того лжемессии, в которого верил отец моего прадеда. Юношей прадед оставил свой городок. Ведь он был сыном совратителя душ и унес с собой тайну гибели семьи. Было у него единственное наследство – медальон в форме яйца из слоновой кости, в середине которого был портрет молодой женщины. Прадед полагал, что это портрет матери в молодости, и носил этот медальон на шее всю жизнь. От отца же он получил довольно стертые обрывки Торы, не очень понятные, которые тот слышал от своего отца. Отец его всегда грезил воинственными видениями и рассказывал ребенку о еврейской армии, которая возникнет в будущем. Потому ребенок, скитавшийся по дорогам, всегда искал укрытие в воинских лагерях и плелся за солдатами, никогда не спрашивая, откуда они и кому служат. Часто эти подразделения усыновляли его, и потому к нему прилепилось имя Найденыш, то есть – Финдлинг.