7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - Анатоль Франс

Приключение с попугаем приобрело известность в нашей семье и среди наших друзей. Моя дорогая мама, пожалуй, не без доли материнской гордости рассказывала о том, как я путешествовал по кровельным желобам в обществе г-на Деба, которому она так никогда и не простила. Крестный иронически называл меня «охотником на попугаев». Сам г-н Дюбуа[230] при всей его важности, слегка улыбался, слушая повесть об этом странном приключении, и добавлял, что зеленое оперение, крупная голова, толстая и короткая шея, широкая грудь, коренастое туловище и высокомерный вид придают попугаю, сидящему на насесте, сходство с Наполеоном на борту Нортумберленда[231]. И наконец, выслушав этот рассказ, г-н Марк Рибер, длинноволосый романтик, постоянно ходивший в бархате и подражавший Ронсару, сразу же начинал бормотать:

Когда весною травка молодаяБыла ярка, как перья попугая,И, зелена, желта, сера, ала,С ним в красоте соперничать могла…[232]

XXII. Дядя Гиацинт

Как-то раз, войдя в гостиную, я был очень удивлен, застав там матушку за разговором с почтенного вида стариком, которого я видел впервые. Его розовый голый череп был обрамлен венчиком седых волос. У него было свежее лицо, голубые глаза, улыбающийся рот; маленькие бачки окаймляли его круглые, чисто выбритые щеки. В петлице сюртука торчал букетик фиалок.

— Это твой малыш, Антуанетта? — спросил он, увидев меня. — Можно подумать, что это девочка — такой он застенчивый и тихий. Надо давать ему побольше супу, чтобы он стал мужчиной.

Сделав мне знак подойти ближе, он положил руку на мое плечо.

— Дитя, ты в том возрасте, когда все мы верим, что жизнь состоит из одних лишь улыбок и ласк. Но приходит день, и вдруг мы замечаем, что она бывает сурова, а подчас — несправедлива и жестока. Желаю тебе, чтобы обстоятельства, при которых ты в этом убедишься, были не слишком тягостны. Но запомни хорошенько и никогда не забывай, что мужество и честность преодолевают все испытания.

На лице его отражались искренность и доброта. Голос проникал в самую душу. Невозможно было выдержать без волнения взгляд его увлажнившихся глаз.

— Дитя мое, судьба подарила тебе прекрасных родителей, которые направят тебя, когда придет трудный час выбора жизненного поприща. Нет ли у тебя желания стать солдатом?

Матушка ответила за меня, что едва ли.

— А ведь это прекрасное ремесло, — возразил старик. — Сегодня у солдата нет ни пищи, ни крова, и он спит на соломе, как нищий, а завтра он обедает во дворце, где самые знатные дамы почитают за честь прислуживать ему. Ему знакомы все превратности судьбы, он живет тысячью жизней. Но если когда-нибудь тебе выпадет честь носить мундир, помни, дитя, что долг солдата — защищать вдов и сирот и щадить поверженного врага. Тот, кто сейчас говорит с тобой, служил при Наполеоне Великом. Увы! Вот уже более тридцати лет как этот бог войны покинул нас, и после него никто не способен двинуть наши знамена на завоевание мира. Дитя, не будь солдатом!

Он мягко отстранил меня и, оборотясь к матушке, возобновил прерванный разговор.

— Да, скромное помещение. Что-нибудь вроде сторожки лесника. Итак, это дело решенное, и я смогу благодаря тебе, дорогая Антуанетта, осуществить самые заветные свои мечты. На исходе бурной, полной невзгод жизни я смогу насладиться покоем. Мне так мало нужно! Я всегда желал окончить свои дни в тиши полей.

Он встал, галантно поцеловал у матушки руку, ласково кивнул мне головой и вышел. Его осанка была благородна, походка — уверенна.

Я очень удивился, узнав, что этот привлекательный старик был не кто иной, как дядя Гиацинт, о котором у нас всегда говорили с ужасом и осуждением, который повсюду вносил разорение и отчаяние, — словом, дядя Гиацинт, гроза и позор нашей семьи. Мои родители давно отказали ему от дома. Но после десятилетнего молчания Гиацинт в трогательном письме сообщил матушке, что хотел бы навсегда поселиться в глухой деревне, в родных краях, и просил у нее денег на переезд и самое скромное устройство. Он заверял, что вполне сможет просуществовать там, управляя фермой своего молочного брата, с которым сохранил прекрасные отношения. И моя матушка, чересчур доверчивая, не слушая советов мужа, согласилась одолжить ему нужную сумму.

Спустя некоторое время после этого визита она узнала, что дядя Гиацинт, растратив на кутежи деньги, одолженные ему совсем для другого употребления, поступил счетоводом к «поставщику пушечного мяса» на улице св. Гонория. Так называли вербовщиков, которые за известную плату поставляли заместителей богатым молодым людям, не имевшим большого желания идти в солдаты. «Поставщики пушечного мяса» имели обширную клиентуру, но не пользовались особенным уважением, а их письмоводители и подавно. Почти все вербовщики жили в одном большом доме на углу улицы св. Гонория и улицы Петуха, сверху донизу увешанном вывесками с изображением орденов Почетного легиона и трехцветных знамен. В нижнем этаже был магазин старых нашивок и эполет, а также пивная, где бывали солдаты, которые, отслужив положенный государством семилетний срок, желали снова завербоваться. Вместо вывески там висела картина на жести, изображавшая двух гренадеров: сидя за столом в обвитой зеленью беседке, они одновременно откупоривали по пивной бутылке таким широким и ловким жестом, что струя пенистой жидкости, вырывавшаяся из бутылки одного солдата, описав высокую кривую, попадала прямо в стакан другого. Боюсь, что именно там, за грязными занавесками, дядя Гиацинт и исполнял свои обязанности, заключавшиеся в том, что он подстрекал отслуживших солдат играть и пить до тех пор, пока они не становились покладистей в отношении суммы, за которую соглашались вновь поступить на военную службу. И, быть может, только веселая вывеска помогала мне, когда я проходил мимо дома на улице св. Гонория, стойко выносить вид кабачка, где свершалось посрамление моей семьи.

Гиацинт не получил образования, но умел отлично считать и высчитывать и обладал тем, что в то время называли «искусной рукой», — другими словами, он был каллиграфом. Рассказывали, будто он микроскопическими буквами переписал обращение Бонапарта к итальянской армии, причем так расположил строчки, что из них получился портрет первого консула. Будучи призван на военную службу в 1813 году, он уже через год, во время французской кампании[233], дослужился до чина унтер-офицера и похвалялся, будто как-то ночью, на бивуаке близ Кранна, у него произошел с императором следующий разговор.

— Государь, — сказал ему Гиацинт, — мы будем сражаться под вашими знаменами до последней капли крови, потому что вы воплощаете для нас Родину и Свободу.

— Гиацинт, вы поняли меня, — ответил император.

Спешу добавить, что разговор этот известен нам исключительно со слов самого Гиацинта, который на следующий день, по его собственному признанию, покрыл себя славой при Кранне. А так как самые прекрасные деяния иногда влекут за собой самые дурные последствия, то Гиацинт, на несколько минут превратившийся в героя, счел себя на весь остаток жизни свободным от всех обязательств, какие возлагают на себя обыкновенные люди, и потерял всякую совесть и всякий стыд. Всю свою добродетель он израсходовал за один день. Сомнительно, был ли он при Ватерлоо, и, по-видимому, этот вопрос навсегда останется невыясненным. Уже и тогда он охотно посещал кабачки и больше любил рассказывать о своих подвигах, нежели их повторять. В 1815 году, когда он был уволен с военной службы, ему только что минуло двадцать два года. Красивый, сильный, веселый, любимец женщин, покоритель сердец, он влюбил в себя одну из теток моей матушки, богатую крестьянку, и, согласившись жениться на ней, быстро разбазарил ее денежки. Изменяя ей, дурно с ней обращаясь, неоднократно ее бросая, он тысячу раз доставлял ей возможность доказать весь пыл ее обожания и все безумие ее любви. Осыпав ее оскорблениями, он же сам и прощал ее, и чем больше он ей изменял, тем больше она его любила. Бережливая и даже скупая по натуре, она проявляла безрассудную расточительность, когда дело касалось мужа. В этот период он, говорят, частенько разъезжал между Парижем и Понтуазом. В сером, расширявшемся кверху цилиндре со стальной пряжкой, в зеленом сюртуке с золотыми пуговицами, в светло-желтых брюках и лаковых сапогах, он гордо восседал в английской двуколке — фигура, достойная карандаша Карла Берне[234]. Посещая с девицами кабачки «Модный бык» и «Канкальская скала» и проводя ночи в игорных домах, он в несколько лет промотал поля, луга, леса и мельницу своей несчастной, все еще влюбленной в него жены. Сделав ее нищей, он бросил ее и стал вести жизнь, полную приключений, в обществе бывшего начальника почтовой станции, по имени Гюге, тощего, низенького, кривоногого, неряшливого человека, которого он превращал, смотря по надобности, то в своего слугу, то в компаньона, а иногда, если дело было сопряжено с риском, даже и в своего начальника. Гюге, мошенник и плут по отношению ко всем остальным, оказался для Гиацинта самым верным, самым преданным, самым самоотверженным другом. Роялист и даже, по слухам, отчасти «поджариватель»[235], один из зачинщиков белого террора в своем родном Авейроне, Гюге сделался бонапартистом из преданности своему дорогому Гиацинту, который был бонапартистом по профессии и даже носил соответствующий костюм: длиннополый, застегнутый до подбородка сюртук, букетик фиалок в петлице, дубинка в руке. На Гентском бульваре, окруженный несколькими старыми товарищами по оружию, в сопровождении Гюге, который ходил за ним, как верный пес, он поносил англичан за то, что они держали в заточении Наполеона, и у дверей кабачка мстительно указывал перстом на северо-запад, в сторону коварного Альбиона, громко требуя восшествия на престол сына великого человека[236]. Встречая какого-нибудь верноподданного, награжденного королем серебряной лилией, он глухо ворчал про себя: «Еще один спутник Улисса!»[237] Поймав собаку, он потихоньку привязывал ей к хвосту белую кокарду. Однако он не вмешивался ни в какие заговоры, не вступал в тайные общества и даже избегал поединков. Мой дядя Гиацинт, подобно Панургу[238], от природы боялся ударов. Гюге был храбр за двоих и всегда готов вступить в драку. Вынужденный пустить в ход свои таланты, Гиацинт сделался учителем каллиграфии и счетоводства на улице Монмартр, и пока Гюге мыл полы и жарил колбасу, учитель в ожидании учеников мастерски чинил гусиные перья, пристраивая их на ногте большого пальца левой руки и расщепляя надвое решительным ударом перочинного ножа. Но напрасно чинил он гусиные перья, напрасно прибитая к двери табличка, написанная круглым, наклонным, готическим и средним почерком, перечисляла все звания искусного каллиграфа и дипломированного счетовода. Учеников не было. Гиацинт сделался агентом по страхованию жизни. Его величественная осанка и убедительное красноречие могли бы доставить ему многочисленных клиентов. Но вино и любовь поглотили его первые заработки и помешали получению новых, несмотря на все рвение Гюге, который пытался заменять своего друга, но не пользовался успехом, потому что страшно косил, пахнул вином, заикался и совершенно не обладал даром слова. После этой неудачи приятели открыли в Монруже, в мастерской одного лепщика, фехтовальный зал, где Гиацинт стал учителем фехтования, а Гюге — его помощником. Ввиду того, что лепщик по-прежнему работал в свои часы в этом помещении, гипс, заполнявший все щели в полу, при каждом выпаде фехтующих подымался кверху и окутывал их едким облаком, которое забивалось под маски и заставляло чихать и лить слезы. Однако вино и любовь положили конец и этому благородному занятию. После нескольких опытов, давно канувших в Лету, Гиацинт решил извлекать доход из «Эликсира горного старца», — по рецепту доктора Жибе. Гюге занимался перегонкой жидкости, а Гиацинт сбывал ее в лавочки и аптеки. Однако это содружество оказалось недолговечным и чуть было не кончилось плохо, ибо правосудие заподозрило почтенного Жибе в том, что он незаконно присвоил себе звание доктора медицины. Поговаривали даже, будто с перегонщиком жидкости Гюге дело не обошлось без нескольких месяцев тюрьмы. Тогда Гиацинт предложил свои услуги государству и занял пост инспектора Рынка. Обязанности свои он исполнял по ночам, но его чаще видели в кабачках, чем на рыночной площади, и, несмотря на то, что верный Гюге пытался ему помогать, он несколько раз получал выговоры и в конце концов был отстранен от должности. Это ужасное наказание Гиацинт стал выдавать за политическую репрессию. Его якобы преследовали как старого наполеоновского солдата. Это преследование обеспечило ему помощь нескольких либералов, устроивших ему место переписчика, и он стал с гордостью переписывать «Сутяги без тяжбы» — трехактную комедию в стихах г-на Этьенна[239], того Этьенна, который, по словам Гиацинта, «был особенно велик не тем, что попал в Академию за свои заслуги, а тем, что был изгнан оттуда королем». Известно, что в 1816 году Этьенн был исключен из преобразованной Академии. Между тем, по наущению Гиацинта, Гюге открыл торговлю вином, уклоняясь от уплаты акциза, что принесло ему около пяти тысяч прибыли и шесть месяцев тюрьмы. «Это не худшая моя операция», — поразмыслив, говаривал Гюге. Такой цинизм возмущал героя Кранна, человека принципиального, проповедовавшего мораль Савойского викария[240], — мораль, подкрепленную чувством чести, и, сидя за бутылкой со своим другом, он читал ему нравоучения о требованиях долга и святости закона. Идти по прямой дороге или вернуться на нее, если с нее сошел; невинность или раскаяние — таков был девиз старого солдата. Гюге внимал ему с восхищением и лил слезы в свой стакан. Убедившись таким образом, что честь друга восстановлена раскаянием, Гиацинт основал совместно с ним Общество по распространению брошюр в городе Париже, которое успеха не имело. Вот, кажется, именно после провала этого самого общества дядя Гиацинт, как я уже рассказывал, явился к моей матушке и поступил затем на службу к «поставщику пушечного мяса».