Дом паука - Пол Боулз

Ее стала одолевать дремота — этот предвестник небытия, потом она незаметно соскользнула в неизмеримые глубины сна. Наступала ночь, все окрасилось синим, и чистое небо было светло. Автобус свернул на проселочную дорогу и медленно продвигался по самому краю пропасти. Только водитель и его помощник ведали, какое мастерство требуется, чтобы держать дрожащий старый остов в равновесии между канавой с одной стороны и в нескольких дюймах от бездны — с другой. Далеко впереди, внизу Стенхэм заметил свет фар огибающего поворот автобуса и подумал: «Да, непросто будет, когда мы встретимся, кому-то придется отступить». Но другая машина все не появлялась, и он понял, что она двигается впереди — еще один автобус, полный паломников.

Закончив спуск, они пересекли бурный поток и покатили по равнине уже в другом направлении. Здесь было теплее, и автобус поднимал облака пыли, часть которой пробивалась сквозь щели в полу, так что пассажиры наперебой принялись чихать. Затем дорога снова пошла в гору, причем такая тряская, что некоторые из спящих, с головой закутанные в свои накидки, скатились с сидений. Ли проснулась и, чтобы не упасть, ухватилась за спинку впереди. Стенхэм поймал ее взгляд и ухмыльнулся. Ли покачала головой, но вид у нее по-прежнему был довольный. Десятка два человек, ехавших на крыше, начали отчаянно барабанить по ней. Сначала Стенхэм подумал, что кто-то, наверное, свалился, но скоро послышалось пение, а стук превратился в ритмичный аккомпанемент. Этот сумасшедший подъем, когда автобус то подкидывало, то бросало из стороны в сторону, продолжался около часа. Затем впереди показалось нечто вроде города, сияющего розовыми огоньками. И почти тут же автобус остановился. Город представлял собой несколько тысяч похожих на шатры укрытий, сооруженных из одеял и покрывал, растянутых между стволами широкой оливковой рощи на склонах двух холмов, и повсюду мерцали огни, отбрасывая во все стороны тени. По крайней мере, такое зрелище открывалось сидящим в автобусе. В суматохе (так как каждый из пассажиров вез с собой бесчисленные мешки с едой и кухонной утварью, а отбившиеся от родителей маленькие дети и курицы расхаживали среди поклажи) они позабыли осмотреться, и только час спустя, когда все четверо выбрались из лощины, где стояли в ряд автобусы и грузовики, уселись на бревно и стали смотреть, как восходит луна, Стенхэм заметил, что место, где они оказались, выглядит очень необычно.

— Замечательно, — тихо ответила Ли, надеясь, что Стенхэм продолжать не будет. Похоже, он понял ее, так как тут же завел разговор с юношами, предоставив Ли ее собственным мыслям и чувствам. Конечно, это было замечательно: тени, огни, и люди, сотни людей, кружащихся в огромных хороводах, и оркестры из одних барабанов, грохотавшие равномерно, точно гигантские моторы. Но это было замечательно только как спектакль, ибо смысла его Ли не понимала. И об этом надо было помнить, так как она чувствовала, что все здесь таит трудноуловимую, но вполне реальную угрозу. Происходящее ничего не означало и не могло ничего означать для Полли Берроуз. Ибо ей пришлось бы перенестись далеко назад, очень далеко, неизвестно на сколько тысячелетий, чтобы это зрелище обрело для нее истинный смысл. Если ее хоть в какой-то степени можно было назвать религиозной, то религия эта состояла в том, чтобы хранить верность своим убеждениям, а одним из главных убеждений в ее жизни была уверенность в том, что ничто не должно двигаться вспять. Все живое находится в процессе развития — понятие, в которое она вкладывала один-единственный, вполне определенный смысл: поступательное движение, бесконечное следование от смутного и неразличимого к точному, от простого к сложному, в конечном счете — от тьмы к свету. То, что она видела сейчас — грандиозный спектакль и участвовавшие в нем человеческие существа, все еще неразвитые и бессознательные, обливающиеся потом, притопывающие и взвизгивающие, корчащиеся в пыли, извивающиеся, задыхающиеся, — все это, безусловно, принадлежало царству тьмы, а следовательно, она была полностью чужда происходящему, а происходящее чуждо ей. Нельзя медлить, нет времени медитировать. Все разворачивалось прямо перед ней частицей первобытной ночи, но Ли только наблюдала, ясно сознавая, кто она такая, внимательно следя за тем, чтобы оставаться такой, какая она есть, решившись не допускать до себя ничего, что могло бы пусть на миг заставить ее перестать соответствовать себе.

Время шло, и она заметила, что Стенхэм нервничает, однако ей и в голову не приходило, что он мог проголодаться, пока он не встал и не заявил, что пойдет посмотреть, какой едой здесь торгуют.

— Что бы вы хотели? — спросил он у Ли. Та ответила, что не голодна. — Я чего-нибудь принесу Nimchiou?[150] — обратился он к Амару, который тут же вскочил на ноги.

Оставшись наедине со вторым юношей. Ли спросила, как его зовут.

— Мохаммед, — ответил тот, польщенный ее вопросом, а больше всего тем, что она обратилась к нему на «вы».

— Вы давно знакомы с Амаром?

— Oui, — уклончиво ответил он, будто эта тема не могла представлять никакого интереса.

Они помолчали. Потом Мохаммед спросил, куда ушел ее муж; Ли рассмеялась и моментально почувствовала волну неодобрения, исходящую от Мохаммеда. Наклонившись к нему, Ли посмотрела в суровое залитое лунным светом лицо юноши; она посерьезнела, но тут же совершила еще более непростительную ошибку, сказав, что Стенхэм — всего лишь ее друг.

— Очень старый друг, — поторопилась добавить она, надеясь, что это спасет ее от большего позора.

Но в глазах Мохаммеда это явно не было смягчающим обстоятельством, он проворчал что-то в ответ, а затем негодующе выпалил:

— Вам не надо было приезжать сюда с ним, если он не ваш муж. А где ваш муж?

— Он умер, — ответила Ли, не вполне уверенная, как мусульмане относятся к разводу.

Мохаммед пожелал услышать, как давно он умер. Ли ничего не оставалось, кроме как начать безудержно фантазировать. Он погиб на войне, сказала она, оставив ее с тремя детьми. (По крайней мере, в том, что мусульмане считают, что у женщины должно быть как можно больше детей, она была уверена.) Этот ответ также не удовлетворил молодого человека, он совершенно очевидно думал, что ей следовало бы остаться с детьми, а не таскаться за посторонним мужчиной.

— Дело в том, что это святое место, — в его голосе одновременно прозвучали упрек и предостережение.

— Ah, oui, je sais[151], — слабо согласилась Ли.

Пляски под барабанную дробь продолжались; это должно было длиться по меньшей мере сутки без перерыва, объяснил ей Стенхэм. Периодически пение в одном из хороводов прерывалось, сменяясь ритмичными дикими выкриками, исторгнутыми сотнями глоток с синхронностью, придававшей звуку исключительную цельность. Ли сидела, прислушиваясь к бессмысленному шуму — с таким чувством можно глядеть в бассейн, полный крокодилов, — и благодарила судьбу за то, что она сидит здесь, а не пошла со Стенхэмом к лоткам, вокруг которых кишела толпа. Ей казалось, что с того времени, как он ушел, прошло не меньше часа, и она не понимала, как можно так долго отсутствовать, чтобы купить какую-то мелочь. В шатре, ближайшем к тому месту, где она сидела рядом с молчащим Мохаммедом, ярко полыхал огонь, из-за колышущихся стен долетал женский смех, а чуть повыше на склоне холма перебирала ногами стреноженная лошадь. Едкий дым от горевших в бесчисленных кострах веток туи лениво вился, поднимаясь к небу, порой обращаясь в плоскую пелену, скрывавшую склон холма, стоило налететь порыву ночного ветерка. Затем дымное облако относило поверх дальних огней в безлюдную тьму, где оно рассеивалось, и снова над кострами начинали виться пряди дыма. Чалмы, ослики, ветка оливы рисовались с предельной отчетливостью в ярком лунном свете. (Окажись у Ли газета, она легко могла бы читать — даже самый мелкий шрифт.) Свет луны был резким; казалось, он обратил все элементы пейзажа в единое вещество, придав ему не синий, не черный, не зеленый, не белый, а какой-то небывалый цвет, тысячи оттенков которого впитали в себя понемногу от каждого. Но этот лившийся с небес резкий свет, наоборот, смягчал все земное, и даже пламя костров казалось краснее, жарче обычного.

Ли вздрогнула: из тьмы рядом с нею неожиданно выступил Стенхэм. Миг спустя рядом с ним появился Амар.

— Что-нибудь принесли? — спросила Ли.

— Принес. Баранину на вертеле. Шиш-кебаб, две дюжины. Амар скупил чуть не все. Простите, что так задержались. Давка была страшная.

Сели есть: марокканцы устроились на одном конце бревна, американцы — на другом. От мяса исходил какой-то особый запах, пахло не пряностями, а травами.

— Воду пить нельзя, — сказал Стенхэм, — так что нам придется спуститься и выпить чая в каком-нибудь кафе.

Ли удивило, что здесь есть кафе, но отвечать с набитым ртом она не могла.