Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

Мамонтов ушел, а Федор, возбужденный и обрадованный найденным, стал собираться домой.

По-прежнему Шаляпин снимал комнату и жил кочевой жизнью. Редко и ночевал в своей комнате. То задерживался у Константина Коровина в мастерской, то под утро возвращался из ресторана с какого-нибудь гулевания… Мало ли знакомых! Хотя прекрасная балерина Иола Торнаги по-прежнему занимала место в его сердце, они часто виделись, но не было еще сказано никаких решительных слов. Поэтому он и считал себя свободным. К кому ж ему направить сегодня свои стопы? Поговорить с Виктором Васнецовым о некоторых деталях костюма и грима? Пожалуй… «Поразительно, — думал Шаляпин, — каких людей рождают еловые леса Вятки! Выходят из них и появляются на удивление изнеженным столицам люди сильные духом и телом. Такие, как братья Васнецовы. Трудно мне судить, кто из них, Виктор или Аполлинарий, первенствует в живописи… Оба хороши, много знают…»

Шаляпин быстро нашел извозчика и помчался к Виктору Васнецову.

Пролетка остановилась около причудливого дома, похожего скорее на деревенскую избу, чем на жилище современного горожанина. Шаляпин расплатился, вошел в дом. Внутри дома не было ни мягких кресел, ни кушеток. Дубовые скамьи, дубовый стол без скатерти, крепко сбитые табуреты, небольшие, как бойницы, окна — все это неуловимо напоминало древнее жилище русского воина, сурового, нетребовательного в своем повседневном быту.

Федор поднялся по узенькой лестнице на второй этаж, где его радостно встретил хозяин мастерской. Виктор Васнецов заканчивал декорации «Псковитянки». Суровы были стены Псковского кремля, около которых будет происходить заключительное действие оперы и где узнает о большом несчастье Иван Грозный: от рук его воинов погибнет его дочь Ольга.

— Виктор Михайлович! Сегодня я нашел своего Грозного…

— Сначала зайди, поздоровайся как полагается, а уж потом расскажешь, что у тебя получается с Иваном Грозным…

Виктор Васнецов, высокий, стройный в свои сорок восемь лет, отложил палитру и крепко пожал руку Федору. Небольшие серо-голубые глаза его излучали нежность и доброту при виде этой живой непосредственности. Вот человек ничего не способный скрывать, все у него — через край, веселиться — так без удержу, работать — так до упаду. «Один из моих богатырей», — подумал Виктор Михайлович.

Федор сначала засмущался, не ожидая столь теплой встречи со знаменитым художником, но ненадолго.

— Виктор Михайлович! Савва Иванович говорил мне, провожая к вам, что многое меня удивит в вашем доме… И вот смотрю на ваш дом, на вашу мастерскую, большую, светлую, прямоугольную… Все уж очень необычно… Бывал я в мастерской у Кости Коровина…

— Я давно мечтал о такой мастерской, как только поселился в Москве на Остоженке. Но не было денег на постройку и не у кого их было занять… А местечко для мастерской я присмотрел давно, возвращаясь как-то от Мамонтовых. Пересек Садовую, осмотрелся, тут и Кремль недалеко, тут и Савва рядом, и тихо кругом, как в Вятке, те же маленькие одноэтажные дома… И вот после того, как закончил работу во Владимирском соборе в Киеве, как только Третьяков приобрел мои эскизы этих росписей, я взялся за стройку… Пришлось быть и архитектором, и подрядчиком, и сметчиком, только не живописцем… Гвозди и олифа меня тогда интересовали больше, чем вопросы искусства.

— Как много солнца и света здесь!.. — восторгался Федор.

Виктор Михайлович снял свой знаменитый халат, на котором было столько разных несмываемых следов от кистей и вытирания рук, что сказать, какого он был цвета, не брались даже самые тонкие колористы.

А Федор жадно смотрел на стоящие у стен картины… Вот они, знаменитые «Богатыри», над которыми художник работает много лет и все считает их незаконченными… А что ж тут незаконченного?.. Как прекрасны в своей физической и духовной силе эти богатыри на могучих конях, смотрящие вдаль из-под рукавиц…

— Уж мимо них, Виктор Михайлович, враг не проскочит живым и невредимым. Они твердо стоят на границе… Никто еще такой могучей не показывал Древнюю Русь… — Федор внимательно разглядывал каждую деталь знаменитых «Богатырей», о которых не раз уже слышал за то время, что жил в Москве.

— Знаете, Федор Иванович, мысль о богатырях возникла у меня в Париже. Но я никак не мог представить их… А приехал в Россию, полюбовался могучими абрамцевскими дубами, спокойными, величавыми, и понял, какими должны быть мои «Богатыри»… Волшебник Савва Иванович и его незабвенная Елизавета Григорьевна так мне помогали все это время. Посудите сами, где я мог по тем временам разместить такие холсты? А Савва приказал построить специальное помещение, где я жил и куда водворил огромное полотно для картины. А Елизавета Григорьевна, изумительная женщина, каждодневно подбадривала меня, когда я сомневался, смогу ли осуществить свой замысел…

Виктор Михайлович не очень-то любил говорить о своих картинах, но, видя, с какой жадностью вглядывается в картину молодой певец, к которому он уже испытывал всевозрастающую симпатию, изменил своей привычке.

— Им вольготно в такой большой мастерской, — бросил Шаляпин, оглядываясь по сторонам.

— Да, Федор, это был один из самых счастливейших дней моей жизни, когда из Демидовского переулка привез я сюда своих «Богатырей» и установил на подставке в этой просторной мастерской… Теперь они могут уже не скитаться по чужим углам, не нужно будет выкраивать для них подходящее место в комнатах. Теперь мои «Богатыри» дома, и я могу подходить к ним и с любого расстояния рассматривать их…

— Верно схвачено здесь все, вплоть до мельчайших деталей! Вот бы и театральным художникам так же точно передавать колорит исторического времени. — Шаляпин вспомнил, как он воевал в Мариинском театре с теми, кто приносил ему богатые сафьяновые сапоги для Ивана Сусанина.

— Нет, Федор, я не историк-художник… Я только сказочник, былинник, живописный гусляр… Мне хотелось показать, как мой народ понимает и чувствует свое прошлое. Мое желание — передать в картинах чувства, поэтическое ощущение, мысли народа о вещем Олеге, о ковре-самолете, об Аленушке.

— Смотрю на ваших «Богатырей», Виктор Михайлович, и чувствую, что живописец сродни музыканту — столько гармонии во всем этом полотне… Бородин, Мусоргский, Римский-Корсаков вспоминаются при этом…

— Я так люблю музыку! Просто жить без нее не могу… И вот когда я гляжу на эту свою картину, и раньше, когда работал, все время слышу музыку… Много раз ловил я себя на том, что напеваю что-то… И видимо, оттого, что я жил в звуках, это отразилось в картине… А что вы все оглядываетесь, Федор?