Очищение - Олег Верещагин

Это Романов видел хорошо и невооруженным глазом. Он стоял около одной из двух замаскированных на соседней сопке «ЗПУ», которые в случае чего должны были перекрыть огнем дорогу от вражеской пехоты. Но вскрик одного из стрелков и то, как он отшатнулся от прицела, явно увидев там что-то страшное, заставили Романова схватиться за бинокль.

На носах всех трех танков было распято тросами по нескольку человек – раздетые женщины и дети. Видно было, как почти все они рвутся, что-то кричат, плачут. Романов медленно опустил бинокль. Стрелок-порученец с сиденья второй «ЗПУ» медленно обернулся, посмотрел на командира огромными глазами…

– Слезь, – мягко сказал Романов мальчишке. – Я сам.

Парень сделал судорожно-радостное движение… и вдруг покачал головой. Скривился, выдавил:

– Вы не можете все… сами…

– Тогда давай. Стреляй точно. Очень точно.

Мальчишка кивнул, нагнулся над прицелом. Все четыре ствола изрыгнули длинные фонтаны рыжего пламени, плавно поворачиваясь, перечеркивая танковые носы. Романов смотрел в бинокль, не отрываясь. Потом пулемет замолк, и мальчишка, обхватив голову руками, сжался на сиденье.

Те, кто находился в танках, видимо, не ожидали такого. И, прежде чем раздался хоть один выстрел, Романов услышал с перевала чистый, сильный звук горна, дающего сигнал к атаке. И увидел во вновь поднятый бинокль, как слева и справа из кустов на обочине стали вылетать огненные плевки, врезаясь в броню танков – в ходовую часть, маски пушек сбоку, в корму корпусов… Засада, для которой он выделил половину дружины, начала работу. Видно было и то, как мечутся и падают пешие бандиты. А потом началась разноголосица хаотичной стрельбы у окраины поселка – на тропинках подкравшихся и ожидавших сигнала для атаки тремя группами бандитов окружили и уничтожали ополченцы, усиленные дружинниками…

Бой закончился за восемь минут.

Банда потеряла убитыми двадцать два бойца, считая танковые экипажи. Были убиты трое ополченцев и один дружинник.

Сдавшихся в плен и пойманных бандитов – двадцать восемь голов, больше половины банды – по приказу Романова закопали по шею в землю по обочинам дороги на перевале. И оставили так – только прочно заткнув рты, потому что хоровой отвратительный вой – даже не мат, а обычный трусливый вой ужаса – был слышен слишком далеко. Еще четверых бандитов убили в лагере в километре от перевала, освободив шестьдесят семь заложников; убить они никого не успели. А брать их живыми никто не подумал даже, потому что еще на подходе к лагерю наткнулись на двух молодых женщин – голые, те были повешены за ноги на деревьях, а внизу брошены три маленьких, по году-три, ребенка. Дети истошно кричали и плакали, пытаясь дотянуться до матерей, которые тоже судорожно извивались в петлях, силясь достать до малышей. И ни те, ни другие были не в силах что-то сделать.

Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы брать кого-то из охранников живым не пришло дружинникам в голову. Все четверо могли быть довольны уже тем, что в ярости атакующие поспешили с убийством…

На носах танков от очередей пулемета погибли четыре молодых женщины и пятеро детей: две девочки и три мальчика пяти-двенадцати лет. Когда Романов верхом подскакал на перевал, их трупы уже сняли с машин (из них при беглом осмотре представлялось возможным восстановить лишь одну) и уложили на обочине. Над телом мальчика лет десяти, почти натрое перебитым пулями, жутко голосила прибежавшая из освобожденного лагеря еще молодая полуголая женщина – вырывала у себя клочья волос, билась о землю лицом, целовала ноги убитого и умоляла встать, просто встать, и все.

Стрелявший – четырнадцатилетний порученец Мишка Мазуров – прискакал вместе с Романовым, хотя тот пытался запретить. Но Мишка только яростно мотал головой. При виде женщины он даже не побледнел снова – почернел как-то. Неловко сполз с седла и пошел к ней, на ходу расстегивая большую кобуру «парабеллума». Встал рядом на колени, ткнул пистолет в руку раскачивающейся и непонимающе глядящей на него женщины и сказал тихо:

– Нате. Я его убил… – И огрызнулся вокруг – заранее: – Не делайте ничего! Ну, вы?!

И все замерли. Все. И конный конвой Романова. И сам Романов. И люди у танков. А Мишка вздохнул и наклонил голову.

Женщина удивленно посмотрела на пистолет. На Мишку. На мертвого мальчика. Опять на пистолет. Подняла его обеими руками и уперла в лоб Мазурову, прошептав – или выкрикнув, не понять было:

– За что?!

– Так было надо, – ответил мальчишка. – Ну… давайте. Давайте же! – Он стиснул кулаки и ударил ими по земле, по старому выщербленному асфальту. Со слезами крикнул: – Думаете, боюсь?! Не боюсь! И не стыдно мне – так надо было, надо! Мне… Стреляйте, ну?!

Женщина уронила «парабеллум» и, в каком-то дрожащем, судорожном движении подавшись вперед, обхватила уже в голос заревевшего Мишку, прижала к себе…

Убитого дружинника сожгли под салют из карабинов на большом костре над берегом реки. Пришло много местных, почти все ополченцы, например. Многие пришли семьями. Пришел и Горенышев. Романов смотрел, как со свистом и воем вздымается пламя, и думал почти удивленно, что это первая и пока единственная потеря в его экспедиции. Может, и у остальных дружин так же? Хорошо бы…

Романов вздрогнул – кто-то крикнул: «Счастливого пути!» – и этот крик подхватили многие вокруг. Ему подумалось о странности происходящего, странности выкрика, странности самого сожжения… и о том, что весь мир сейчас на грани, не то умирает, не то обновляется. Потом он нашел взглядом «Смешариков» – точней, наткнулся на них глазами: они все стояли тесной группкой неподалеку и смотрели на пламя. Потом Тоха вздрогнул – видимо, ощутил взгляд Романова. Быстро посмотрел вокруг.

И улыбнулся Романову.

Они провели в поселке еще три дня. Отдыхали, помогали местным – больше, впрочем, словами и объяснениями, – договаривались о возможностях встреч и о налаживании связей между Осипенковкой и Поманухами…

Горенышев признался, что элементарно боялся многое восстанавливать. Зачем, если бандиты легко это разрушат? Для чего запасаться сверх меры, если отберут? В результате теперь, получив трофейное оружие и уверенность в том, что у него есть целая цепочка союзников, он клятвенно пообещал по мере возможности наладить местную пищевую промышленность и, если получится, лично прибыть с докладом через пару месяцев.

– Радиостанции плохо работают, – жаловался он (они сидели с Романовым на крыльце дома мэра). – Вообще без связи останемся… У пожарных вертолет оставался, подняли они его в зиму. Что ты думаешь – разбило…

– У нас та же история, – ответил Романов. Он уже привык к тому, что Горенышев бесконечно жалуется. Это было не от беспомощности, а скорей попытка показать собеседнику, как много надо сделать, заставить его проникнуться серьезностью ситуации. – Вы, главное, о людях тут, на месте, позаботьтесь. Чтобы пересидеть. Просто пересидеть несколько лет.

– Да пересидим… – Горенышев проводил взглядом двух девчонок, промелькнувших на велосипедах в конце его тупичка, на площади. И неожиданно спросил: – Слушай. А… дальше? Дальше ты что мыслишь делать?

– Дальше мы не пойдем, – ответил Романов. – Только до вашего нового моря. А дальше… дальше что. Дальше Бурея… и вдоль берега Охотского – видимо, все мертвое. Там на берег плеснуло крепко. Через недельку к вам вернемся – и в обратный путь. Нам еще добираться, а до… – Романов хотел сказать про осень, но задумался.

– Интересно, Магадан цел? – спросил Горенышев, потирая колени. – Или… как Николаевск?

– Хотелось бы знать… – Романов вдруг выматерился: – Сидим на крохотном кусочке России и ждем зимы… аж страшно становится!

– Угу… только ведь я тебя не про это спрашивал. Про «дальше»-то. Так как? Дальше?

– А все-таки ты коммунист, дядь Никит, – задумчиво сказал Романов. – Даром что партбилет положил…

Горенышев хмыкнул:

– А если даже и так? Ты мне скажи, чем он плох был – коммунизм?

– Тот, про который тебе говорили? – уточнил Романов и, дождавшись кивка Горенышева, ответил: – Партией, дядь Никит. Пар-ти-ей. Коллективным решачеством. И коллективной безответственностью, следовательно. Возразишь?

– Нет, – буркнул Горенышев. – Было такое. И все?

– Не все. Еще тем, что после Сталина уж слишком много плясать вокруг «простого человека» начали. А по мне, так вот что: если кто простой – тот и вовсе еще не человек.

– Есть такое. Хорошо. Согласен. Все теперь? Или третье есть? – В голосе Горенышева не было ехидства, только интерес. Настоящий и глубокий.

– Третье есть. И последнее. Главное – всех накормить, обуть, одеть, согреть, позволить учиться. Это – главное. Но за этим идет не «улучшение быта». А расширение горизонтов. Всех и всяческих. И тогда быт наладится сам. Автоматом. А если начать людей с узким кругозором уже не кормить, а закармливать, не одевать-обувать, а позволять заболевать вещизмом… тогда рано или поздно такая политика заботы о левой пятке «приведет в конце всех в один конец». Потому что сытый, обутый, одетый и с денежками в кармане мещанин хуже любого зверя. Хуже самого себя, озабоченного, где пожрать. У него фантазии прут. Но – мещанские. Вот тебе и третье. Вот этих трех вещей я в новом мире не допущу. И я не один такой. И я не фантазер беспочвенный. Так как?