Выстрелы с той стороны - Александр Ян

— Это нечестно, Валерия Дмитриевна, — возмутилась блондинка в красном «платье-чулке». Габриэлян попытался вспомнить ее фамилию — и не смог, помнил только, что из МФТИ, завсектором опять-таки не вспоминалсь, чего.

— Нет-нет, все правильно, — примиряюще подняла руку Алина. — Мы ведь не щеголяем друг перед другом эрудицией и памятью, а просто делимся тем, что мы любим. Вадим Арович, очередь за вами — если, конечно, вы участвуете.

Небольшая — трехсекундная всего — пауза маскировала не попытку вспомнить, а довольно основательную внутреннюю борьбу. Наконец строчку «Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына» удалось загнать куда-то в угол, откуда она продолжала торчать, как вытащенная на берег трирема. Он действительно любил «Илиаду», но подозревал, что попытка поделиться ею сейчас будет встречена в багинеты. А вот польстить Алине и кое-кому из гостей было и полезно, и приятно.

— Мы из каменных глыб создаем города,Любим ясные мысли и точные числа,И душе неприятно и странно, когдаТянет ветер унылую песню без смысла.Или море шумит. Ни надежда, ни страсть,Все, что дорого нам, в них не сыщет ответа.Если ты человек — отрицай эту власть,Подчини этот хор вдохновенью поэта.И пора бы понять, что поэт не Орфей,На пустом побережье вздыхавший о тени,А во фраке, с хлыстом, укротитель зверейНа залитой искусственным светом арене.

Улыбка Алины сочетала искренность и благосклонность. Так улыбается примадонна, согласная ради вас забыть, что она примадонна. В группе слушателей несколько человек — Каширка, Зеленоград, Долгопрудный, те, кто создает города — наклонили головы, принимая комплимент. Габриэлян в ответ слегка развел руками — так, одними ладонями — а его сосед, очень крупный — не толстый, а именно крупный: большая голова, большие черты лица — начал со слов:

— Провинция справляет Рождество…

Это был худший и одновременно лучший вид чтеца — человек, совершенно влюбленный в текст и начисто не думающий об аудитории. Точнее, думающий — как агорафоб думает об открытом пространстве, по которому вынужден шагать. Он читал торопливо, словно извиняясь за такой длинный стих, и видно было: если бы не выпил, не смог бы. И Габриэлян внезапно понял: игра затеяна Алиной ради этого парня. Это его гейша хотела расковать и внутренне размассировать. И по мере чтения он в самом деле смелел, распрямлялся — голос стал громче, но, по счастью, чтение «с выражением» так и не началось: просто появились логические паузы и ударения в нужных местах. Персонаж «451® по Фаренгейту», ходячая книга, которую нужно было правильно пощекотать, чтобы она раскрылась и начала читать себя.

Подыграть? Поработать фоном?

На чтеца смотреть бессмысленно. Смотреть нужно на Алину. Но тут он поймал целенаправленное движение справа, а через несколько секунд его уже хлопали по плечу.

— Привет, — сказал на ухо Анастасов. — Ну, как тебе тут?

Отвечать прямо здесь было невежливо, не отвечать тоже — и Габриэлян с легким сожалением покинул компанию. Краем глаза он заметил, что Кессель и Бондарев уже вернулись из курилки.

— Забавно. Как я догадываюсь, это я тебе обязан.

С Анастасовым они вместе учились на искусствоведческом. Сейчас Габриэлян понимал, что это была ошибка — совмещать два высших, но тогда это казалось, да и было, очень увлекательным занятием. Университет он вспоминал с удовольствием.

— Ну, если честно, я только сказал, где тебя найти. Обязан ты Бондареву и Алине…

Алине?

— …ты вроде бы спас ее ученицу от какого-то варка, работавшего в паре с каким-то коррумпированным службистом… Ты вообще в последнее время, по слухам, заделался Ланцелотом. Точнее, Галахадом.

— Да никого я не спасал, — поморщился Габриэлян. — Было совершенно дурацкое дело…

…Что же это Майя Львовна к учительнице за защитой не пошла?

— А почему «точнее, Галахад»? — спросил он, чтобы спросить: так просто сворачивать разговор было неловко.

— Ну… весь отдан служению. Женат на работе, как говорится.

Картинка, моментально сложившаяся в голове, была многосоставной, подвижной и совершенно непристойной.

— Пашенька, — сказал Габриэлян, быстро задвигая к предыдущей триреме еще одну, скоро там целый флот образуется и его пойдут штурмовать троянцы, — это не я на ней, это она на мне — и в особо извращенной форме. Мне, что, лошадей пугать или…

А вот фраза «с Алиной роман завести» отправилась не в бухту на песочек, а в список второочередных дел.

— Я уже успел забыть твою манеру общения, — грустно сказал Паша. — Весь этот твой каскад ассоциаций. Почему лошадей? И почему пугать? Ты знаешь, сколько здесь мужиков, которым некогда, буквально некогда палку кинуть?

— Вот я и спрашиваю, почему ты считаешь, что я от них чем-то отличаюсь? А лошади из старого викторианского правила — что делать можно все, что угодно, только не на середине улицы — лошади пугаются.

— Ну, например, ты отличаешься тем, что я могу в офис вызвать девочку, а ты — нет. Насколько я знаю. Есть, конечно, чистые исключения: Карлов, например, — Паша показал глазами на смущенного чтеца, который, кстати, уже закончил. — Он только с женой и ему тоже некогда.

— Карлов? Тот самый?

— Именно. Сам понимаешь, какие бабы ему позировали, и кто его старался затащить в постель.

Карлов. Известный фотохудожник-портретист. Мирового масштаба — мастер «светописи» в буквальном смысле слова, без компьютерного ретуширования, без спецэффектов — только свет и объектив. Сто лет назад, подумал Габриэлян, совершенно серьезно говорили, что цифровые технологии прикончат фотографию. А двести лет назад говорили, что фотография прикончит живопись. Но прогресс не прикончил ни живопись, ни фотографию, ни стихи, ни «интимную гитару» — только оттеснил в подвалы и пентхаузы. В этом небольшом зале собрались четыре десятка человек, которые миллионными тиражами производят цифровидео, плодя семьи и поколения «родственничков» все из того же романа Брэдбери, что ни год — изобретают новый музыкальный стиль, который, конечно же, с треском сметает старый, тиражируют наборы «сделай сам фильм/музыку/книгу» — и, удалившись от мира за звуконепроницаемые стены, наслаждаются стихами и музыкой позапрошлых веков в исполнении гейш и «ходячих книг»…

А лет через сто кое-что из этого «ширпотреба», вероятно, примутся вот так же смаковать знатоки и ценители — и то, от чего шарахаюсь я, будет смущать их не больше, чем нас — кёльнский собор. А ведь это был фантастический кич, его все поэты Германии костерили века три…