Колымская повесть - Станислав Олефир

— Зачем тебе ехать? — удивилась бабушка Хутык. — Скажи по рации — они сами к тебе приедут. Когда за ребенка очень больно — обязательно быстро приедешь…

К моему возвращению от наледи бабушка Хутык и бабушка Мэлгынковав сварили уху. Вчера мы пошили из сеток, в которых оленеводам доставляли картошку, довольно вместительную „морду“ с длинными крыльями. Затем насторожили снасть на ручье и к утро поймали полмешка крупной мальмы. С морозами рыба начала скатываться в озеро, теперь ее можно будет ловить до Нового года.

Меня хозяйки встретили радушно, налили миску ухи и огорченно развели руками — водки нет! Всю выпили. Бражку бабушка Мэлгынковав поставить не успела.

Бабушка Хутык приготовила для меня мунгурку с мозгами жертвенного оленя и торбаса на лосиной подошве. Торбаса высокие — до самого паха. В них не страшен любой снег. Бабушка Мэлгынковав подарила меховые носки-чижи и пару щенков от Пурги. С хорошей оленегонкой можно охотиться и на соболя, и на лося, и на медведя. Одного щенка я оставлю себе, второго отдам охотоведу. Он просил, чтобы я достал ему у „чукчей“ щенка от чистокровной лайки…

К Наде и Монике иду не с пустыми руками. У меня для них подарок — две банки вишневого компота и новехонький радиозонд. Компот я отобрал у экипажа вертолета. Продавцы везли нам четыре ящика вишневого компота, но по пути продали его экипажу и, понятно, выгружать не стали. Я заметил спрятанный под брезентом компот и отвоевал целый ящик.

Радиозонд попался мне в тундре, когда я пас оленей. Где-то неподалеку расположена метеостанция, запускающая в небо эти радиозонды. Они, отработав положенное, падают на наше пастбище. Первый радиозонд я показал деду Хэччо. Он внимательно исследовал переплетенье разноцветных проводов, лампы, приборы, затем вытащил из деревянных ножен тяжелый пареньский нож и без лишних слов переколотил все лампы. Затем ковырнул ногтем их содержимое и зашвырнул изувеченный радиозонд в кусты. После брезгливо вытер пальцы о штанину и произнес:

— Очень неважный проволока. Совсем хавно. Не умеют хорошую проволоку делать.

Поэтому второй, зонд я деду Хэччо не показал и несу детям на игрушки. В тундру привозят на продажу ковры, магнитофоны, дубленки из монгольских овец и даже стиральные машины, а вот захватить детям игрушек, не догадываются. А как расти девочкам без мячей, скакалок и кукол; мальчишкам — без всяких машинок, самолетиков и пластмассовых индейцев? Однажды я принялся мастерить куклу из тополевой чурки, но бабушка Хутык не разрешила, и сунула заготовку в костер.

В яранге Нади и Моники как всегда колготно. У них большая радость — сын Моники Димка начал самостоятельно ходить. Сначала переступал ножками, придерживаясь за собаку, а та вырвалась и убежала. Он следом за нею и затопал.

Хозяйки усаживают меня за столик, кормят „кашей“ и костным мозгом. Я уже привык к их детям, дети ко мне. Не дичатся, как в первые дни. Карабкаются на колени, трутся сопливыми мордашками об одежду, что-то рассказывают. Здорово это у них? Как ни стараюсь, а больше двух десятков слов по-эвенски или корякски усвоить не могу. Здесь же четырехлетняя Наташка, что по-эвенски, что по- корякски, что по-русски — без запинки!..

Деда Хэччо нет дома, но нужно заглянуть и к нему. На самом видном месте в его палатке висит медаль Всемирного Совета мира. Дед Хэччо сдал двенадцать личных оленей и все вырученные деньги передал Фонду Мира. За это ему прямо в стойбище привезли медаль.

У деда большое горе. В прошлом году сын Гришка подрался в поселке с приехавшими на заработки бичами и двух сильно порезал ножом. Теперь он сидит в зоне на Талой. Дед Хэччо просил меня отвезти эту медаль Гришкиному начальству, может его раньше выпустят. От медали я отказался, а вот свитер и меховые рукавицы попытаюсь передать. Все уже упаковано в пошитую из оленьей кожи сумку-мунгурку вместе с несколькими пачками индийского чая и сигарет „Стюардесса“…

Теперь иду к Рите и по дороге заворачиваю к Николаю Второму. Он уже подготовился к дороге — подтянул сыромятные ремешки, которыми крепятся нарты, заменил в погонялке прут, теперь обучает прягового оленя. Олень очень крупный, но молодой и пугливый. Пастух привязал его ремнем к тонкой лиственничке. Олень, взрывая копытами мох, гнет деревце до самой земли, а Николай Второй ходит за ним, что-то ласково ему приговаривает и пытается погладить.

Я пожал Николаю Второму руку и пошутил — если бы он вот так же ласково разговаривал с женой и нежно гладил, она с радостью варила бы ему обед по три раза на день. Николай Второй согласно закивал головой, улыбнулся, затем еще раз пожал мне руку и снова занялся оленем.

Рита пристроила на ящик из-под макарон швейную машинку, сама устроилась прямо на оленью шкуру и шьет себе новое платье. Летом к нам прилетела вертолавка привезла швейную машинку с электроприводом и, понятно, без ручки, которой можно было бы шить вручную. Мы с Кокой сняли ручку с динамомашины, чем очень расстроили Дорошенка. Ему не приходило в голову, как теперь выходить на связь, если вдруг сядут батареи в рации.

На Рите белая с глубоким вырезом кофточка и тщательно отутюженные светло-коричневые брючки. Северянки вообще смуглые, а Рита умудряется еще и загорать, поэтому наряд ей очень идет. Говорю Рите об этом, ей, конечно, такое мнение очень льстит, и она усаживает меня за столик.

Пока ем оленью грудинку, Рита достает из чемодана с книгами похожий на желтого птенчика калакал — черт на черта. Его вырезал из бивня мамонта для меня Кока, но вручить самому — не получилось. Рита цепляет калакал мне на шею, и я с радостью прерываю еду, потому что за каких-то пару часов сажусь к столу третий раз. С этим талисманом я могу быть спокоен — в пути со мною ничего не случится. Если какой-нибудь из чертей увяжется за нартами или трактором, калакал прогонит его прочь…

Вместе с Ритой отправляемся к бабушке Хутык. У нее в гостях моя хозяйка и пара великовозрастных щенков Пурги. Бабушка Хутык жалуется, что огонь в ее яранге ведет себя как маленький ребенок. То не хочет разгораться, то примется протестовать, если она надумает выйти за дровами или водой. Теперь вот не желает пускать дым в ханар и держит его под шкурами, словно в тайге наступила оттепель. К тому же второй день над стойбищем кружит ворон и кричит нам гостей. Она даже спрашивала по рации у диспетчера, не собирается ли к нам директор совхоза или кто другой, но там проводят районный слет оленеводов и им не до нас. Бабушка Хутык боится, что в ее яранге кто-то из чужих людей вытряхнул из своей одежды черта, вот и попросила поселить здесь двух собак потемнее. Известно, лучших сторожей от нечистой силы, чем черные собаки, не бывает.

Обнимаю бабушку Хутык за плечи и сетую, что у меня больше не будет такого замечательного напарника в домино. Затем оборачиваюсь к бабушке Мэлгынковав и в шутку говорю ей, что она молодец и делает очень правильно, что сохраняет мне верность. И Рита, и бабушка Хутык понимающе улыбаются. Как-то, отправляясь с Кокой искать отколовшихся оленей, я в шутку наказал бабушке Мэлгынковав вести себя в наше отсутствие прилично и не связываться с мужчинами. Иначе, мол, будет крупный разговор со стрельбой. А потом Дорошенко предупредил, чтобы я так больше с бабушкой Мэлгынковав не шутил. Лишь только мы с Кокой ушли из стойбища, к бабушке Мэлгынковав заглянули в гости знакомые геологи, которые до этого несколько раз угощались у нее бражкой. Теперь же, она не только не дала им бражки, а даже не пригласила в ярангу. „Хозяин запретил!“

Я не внял совету Дорошенка и похвалил бабушку за целомудрие. Мол, молодец, Мотя! Геологи — народ опасный, копаются, где попало.

Сейчас я тоже шучу и тоже невпопад. Говорю, чтобы она не очень за мною грустила, на следующий год обязательно вернусь и женюсь на ней. Но в этот раз бабушка Мэлгынковав не спасовала:

— А я за тебя такого старого и не пойду. Я лучше себе молодого найду.

Я делаю огорченное лицо и прошу бабушку Хутык нашаманить „коварной Моте“ такого жениха, который бы лупил ее погонялкой, словно зажиревшую важенку. Все — и Рита, и бабушка Хутык, и бабушка Мэлгынковав, и я смеемся. Даже щенки восторженно виляют хвостами, и пылающий среди яранги костер клонит пламя в стороны, хотя ветер за пологом не шелохнет…

А ночью на своем „Буране“ приехал Толик и привез искалеченного медведем Абрама. Как когда-то Николай Второй с нагруженными на нарты снежными баранами, Толик с надрывающимся от воя мотором пронесся мимо стойбища и затормозил только в добром километре от ближней яранги. Там оставил снегоход вместе с сидящим в санях Абрамом и неторопливо возвратился к стойбищу. Он не стал заходить в ярангу, а присел на корточки возле сваленного под лиственницами пастушьего скарба, закурил и, дождавшись, когда мы соберемся вокруг, сказал:

— На Далсичан еду. ОН Абрама покусал, глаз вырвал, шкуру со лба и головы содрал, плечо здесь прокусил — совсем рука не поднимается. Абрам с дежурства возвращался, уже совсем к стойбищу подходил, а ОН сзади. Если бы не собаки, совсем задрал. Я с дедом Кямиевчей оленей от Туромчи толкал, ничего не слышал, а Элит услышал, стрелять стал. ОН только потом убежал.