Колымская повесть - Станислав Олефир

И я их уже не люблю. Лечу в поселок, не дождусь, когда вертолет сядет, до того за ними соскучилась, а на второй день уже раздражать начинают. Надины дети целый день в моей палатке играют — мне с ними хорошо — даже отпускать не хочется. Сколько раз они у меня спать оставались, и Кока, он ведь тоже как маленький. Спят, а мне приятно, словно это все мои дети. А собственные Наташа с Ксюшей в квартире разыграются или визжать начнут — мне неприятно. Уже через неделю за стойбищем скучаю — не могу. Сюда приеду — в поселок к детям тянет. Совсем, как дура.

Рита вдруг перестает рассказывать о детях и принимается вспоминать о том, как интересно ей было жить в интернате. Как ездила с танцевальным кружком в Магадан, и как ее приглашали в танцевальный ансамбль «Эргырон». То ли Рите, кажется, что я не совсем верю в ее способности, то ли по другой причине, она вдруг подхватывается, сбрасывает с себя плед, рубашку и принимается прямо на берегу танцевать какой-то неведомой мне пластики танец. Блики от костра играют на лице, грудях, животе, бедрах. Иногда, увлекшись, она ступает в приплеск ручья, и тогда брызги золотыми искрами вспыхивают у ее ног. Все происходит в полной тишине. Только тихое потрескивание дров в костре да журчание воды сопровождают танец.

Словно вызванные этим танцем за нависшими над долиной сопками вспыхивают первые сполохи северного сияния и становятся продолжением языков пламени моего костра и извивающегося в танце гибкого тела Риты. На меня нападает какое-то мистическое состояние. Все теряет реальность и суживается к освещенному костром кругу и танцующей в нем Риты. А дальше уже звезды, космос, безвременье… Натанцевавшись, Рита лежала на лапнике и плакала, я пытался ее успокоить, но все было тщетно. А может, в этом не было нужды? Моя мама говорила, что женщине плакать иногда полезно. Вместе со слезами она выплакивает свою боль, поэтому и живет дольше любого мужика, и обида не так грызет сердце.

Я накрывал Риту пледом, добавлял в костер дров и уходил в палатку спать. Когда туда возвращалась Рита — я не знаю. Просыпался утром от грохота магнитофона и видел ее уже одетой и хлопочущей у печки или швейной машинки, сочиняющей себе очередной наряд. Снова беззаботной и снова веселой. Словно не было ни ночных откровений, ни потрясшего меня танца, ни слез. А на берегу ручья, где она танцевала, ходил большой, черный, как сама ночь, ворон, качал головой и время от времени бросал в небо тревожное «Крун?»

К исходу второй недели такой жизни я влез в медвежью семью. Еще издали услышал шорох и даже унюхал запах псины, но не обратил на запах внимания, шорох же, без сомнения, связал с оленями, и принялся обрезать закрытое лиственничником болотце, чтобы шугануть корбов и важенок в долину. И вдруг в одночасье увидел трех медведей. Вернее, пестуна и медвежонка — с одного края болотца и медведицу — с другого. Молодые медведи поднялись на задние лапы и начали взволновано похрюкивать, медведица затанцевала передо мною на четвереньках, оскаливая пасть и громко рыкая. Мне не оставалось ничего другого, как выстрелить из карабина в воздух. В мгновенье ока оба медвежонка взвились на ближнюю лиственницу, а грозная их мама бросилась наутек. Темным тугим комом она пробила ольховниковые заросли, громыхая камнями, пересекла широкую осыпь и скоро скрылась за скалистым гребнем. Я долго приходил в себя, затем, не осилив даже половины маршрута, возвратился в стойбище.

Понятно, я все еще находился под впечатлением этой встречи и, когда почти одновременно с моим приходом возле палатки остановилась оленья упряжка, управляемая незнакомым мне пастухом, даже не поинтересовавшись, кто он и откуда, сразу принялся рассказывать ему о своем приключении. Пастух внимательно выслушал меня, сказал, что теперь медведица возвратится к своим медвежатам только ночью, и, наконец, спросил, где сейчас Николай Второй? Узнав, что Николай Второй возвратится в палатку только к ночи, а утром на окарауливание оленей мы выходим не раньше девяти утра, пастух этим удовлетворился, и принялся перевязывать сыромятным ремешком стяжку своей нарты.

Тем временем Рита вскипятила чай, выложила на столик в палатке лепешки, вареное мясо, масло. Но пастух в палатку заходить отказался. Мол, нужно торопиться, к тому же, не хочется разуваться, а в сапогах в палатке сидеть не привык. Мы с Ритой накормили его прямо у коптильни, он еще раз напомнил, что завтра утром обязательно заглянет, распрощался и укатил.

Я спросил Риту, знает ли она этого пастуха?

— Конечно, знаю, — ответила она утвердительно. — Икавав с первой бригады. Его Света со мной в одном классе училась. Мы даже танцевали вместе.

— А что он здесь делает? Рита двинула плечами:

— Откуда я могу знать? Может оленей ищет или новый маршрут смотрит?

…И на Ханрачане, и здесь мне не один раз приходилось встречаться с оленеводами. При встрече они, прежде всего, расскажут о себе, потом выслушают тебя. Тем более, этого пастуха не могло не заинтересовать, что здесь делает русский? Пришлых в здешних оленеводческих бригадах не так много. Каждый вызывает у аборигенов большое любопытство. Кроме того, откуда ему известно, что кроме меня и Риты здесь только Николай Второй? В любой пастушьей палатке может жить целая бригада. И куда он торопился, на ночь глядя? В низовьях долины, куда он направился, на добрую сотню километров ни стойбища, ни другого пристанища.

Оставило неприятный осадок и то, что он не захотел зайти в палатку. Человек в годах, здешние обычаи знает лучше нас с Ритой? Хоть немного, а должен посидеть у очага, сказать хозяевам добрые слова, выслушать их — иначе рискуешь вызвать большую обиду.

Догадка холодным комом сжала сердце. А если этот пастух — вестник беды? Еще на поминках бабушки Веем Толик рассказывал мне, как я напугал бабу Мамму, когда долго не заходил в ее ярангу. Согласно обычаю, мне достаточно было сказать: «Здравствуйте? Я пришел» и спокойно заходить в ярангу. Там у порога разуться и потом уже устраиваться на то место, которое укажут. Если в яранге никого не окажется — там, где понравится. После баба Мамма уже придумала о лекторе, чтобы не обидеть меня и не выдать своего испуга.

Я тогда не придал особого значения словам Толика, потому что мы с ним были выпивши и трудно было понять, говорит Толик серьезно или подшучивает над бабой Маммой. Теперь с трудом припоминаю все, что он мне говорил. Согласно обычаю, человек, принесший известие о смерти, не имеет права сообщить об этом во второй половине дня. Иначе тот, кому это сообщили, будет очень переживать, плохо спать, и может попасть во власть злых духов. «Они его совсем замучат, и он тоже умрет. Плохие вести тоже лучше всего сообщать утром, когда добрые духи самые сильные, отдохнувшие и смогут защитить человека от болезней».

Может что-нибудь с моей мамой? Но нет. Икавав, прежде всего, интересовался Николаем Вторым. Может, с бабушкой Мэлгынковав? Во время августовского забоя она жаловалась на боли в груди и пила таблетки. Поворачиваюсь к Рите, расспросить подробнее об Икававе, и вдруг встречаю посеревшее от страха лицо и выражающие отчаяние глаза:

— Ты о чем думаешь? — спрашивает она. — Ты думаешь, он беду привез? Думаешь, что-то случилось?

Я стараюсь улыбнуться, равнодушно пожимаю плечами и говорю:

— Ты, почему это запаниковала? Может он и вправду ищет сбежавших оленей? Зачем бы он тогда спрашивал, где Николай? Если что-нибудь случилось с детьми, он на тебя смотрел бы, а то я его интересовал куда больше. И вообще, если что серьезное — Дорошенко или Кока сразу приехали бы. Кока тебя давно больше всех любит. Проезжал себе мужик мимо, решил проведать, посоветоваться с Николаем Вторым насчет оленей. Он и на самом деле понимает в оленях лучше других. Об этом вся тундра знает.

— А куда он поехал? — спросила Рита. По всему видно, я ничуть не успокоил ее. Скорее наоборот. Она протянула ко мне руки, умоляюще произнесла. — Я тебя очень прошу — иди, отыщи Николая, пусть скорее возвращается в стойбище. Там рация…

Я оделся, спустился к ручью, но направился совсем в противоположную от Щербатого перевала сторону. На простирающемся вдоль ручья голубичнике легко угадываются следы оленьей упряжки. Ягод много. Нартовый след вымазан голубичным соком, словно подкрашенный специально. Если Икавав явился сюда, чтобы предупредить нас о какой-то беде, дальше Петель ему уезжать нет смысла. В получасе пути отсюда ручей когда-то сделал две большие петли. Со временем вода спрямила русло, а в старицах-петлях поселились щуки. За Петлями начинается каменистое ущелье, через которое и пешком пробиться трудно, а на упряжке — нечего и пытаться.

Я шел не торопясь. Иногда задерживался у синего от ягод голубичного куста, захватывал целую горсть ягод и бросал в рот. Несколько раз поднимал куропачьи выводки, однажды вспугнул глухарей, а у переката наткнулся на угощающихся голубикой уток каменушек. Тугие коричневые утки с белыми пятнами на головах обычно питаются водными растениями, здесь же щелкотали голубику до того азартно, что был слышен шорох их клювов.