Колымская повесть - Станислав Олефир

С другой стороны — зачем он здесь брился? И вообще, было хорошо видно, что отправляться Николаю Второму к оленям не очень хотелось. Может, побоялся показаться смешным, повернулся и ушел?

Теперь дежурит у своих важенок и корбов и страдает. Я бы и сам не находил себе места, если бы пришлось оставить свою жену рядом с подобным «квартирантом».

Поднимаюсь, зажигаю свечу и заявляю удивленной Рите, что хочу идти к перевалу. Николай Второй говорил, что почти каждое утро к Близнецам выходят дикие олени-буюны, можно запросто подстрелить одного, а то и двух. Встречаются такие жирные, что сало на спине в два пальца…

Дорога к перевалу известна. Нужно держаться правого берега до тех пор, пока не упрешься в нанесенный давним половодьем завал. В этом месте поворачиваешь к сопкам и минут через десять выходишь к распадку. А там: полотнище-кораль, стоянка Николая Второго и он сам.

У распадка пусто. Только слышно, как хлопает на ветру широкое полотнище, да в темнеющих вдоль лощины кустах возятся олени. Где с помощью спичек, а где на ощупь собираю ветки и развожу костер. Скоро со стороны перевала доносится бренчание камней, и из темноты выныривает Николай Второй. Какое-то время он молча рассматривает меня. Затем вдруг, ни с того, ни сего спрашивает, где я достал шапку? У меня похожая на танкистский шлем шапка с меховой оторочкой. Ее подарил мне в магаданском аэропорту один бамовец. Мы с ним двое суток ожидали самолет, спали на одной скамейке, вместе ходили ругаться к начальнику аэропорта, и нас даже забирали в милицию. Когда, наконец, объявили посадку, он мне свою шапку и подарил.

Шапка, конечно, завидная, но я — то был уверен, что Николай Второй хотя бы ради приличия сделает удивленное лицо или как-то возмутится, зачем, мол, среди ночи ушел из палатки? Я еще по дороге продумал ответы на все вопросы, а его, видишь ли, шапка волнует!

Но может, я и не прав. Хорошо заметно, что Николай Второй обрадовался мне. Хлопнул несколько раз по плечу, притащил откуда-то из темноты большую корягу и положил в костер. Даже добыл из рюкзака чайник. Главное, обычно из него не вытянуть и слова, а здесь без конца разговаривает и даже пытается рассказывать анекдоты. Я в свою очередь принялся рассказывать анекдот, но вовремя спохватился. Он был как раз о том, как жена изменила мужу с квартирантом. У меня всегда так — при горбатом, в голову лезут анекдоты о горбатых, при хромом — о хромых, при кривых — про одноглазых. А здесь вот, про жену и квартиранта.

Хорошо, Николай Второй ничего из моего анекдота не понял, но из уважения рассмеялся и вдруг заявил, что было бы очень хорошо, живи я здесь всегда. Мы вместе бы охотились, ходили на рыбалку, и он научил бы меня управлять оленьей упряжкой не хуже настоящего оленевода.

Правда, хватило его ненадолго. Как только опорожнили чайник, он спрятал голову в капюшон кухлянки, завернулся в плащ и лег спать совсем в стороне от костра. Я предлагал ему устроиться рядом с костром, но Николай Второй отказался. На спящего у костра могут попасть искры. К тому же, если один бок от огня греется, другой мерзнет еще сильнее.

Я снова остался один. Коряга оказалась сырой и горела неважно. К тому же заморосил дождь. Было холодно, мокро и неуютно. Николай-Второй храпел в кустах не хуже лысоголового корба, а я вертелся у костра и никак не мог согреться. Наконец, не выдержал, подхватился, окликнул Николая Второго, но тот не ответил. Постоял с минуту, прислушиваясь к ночи и моросящему дождю, поправил в костре остатки сучьев и стал спускаться к ручью, чтобы возвратиться в палатку.

ЧИСТЫЙ ОГОНЬ

Целую неделю мы с Николаем Вторым окучивали разбредшихся по распадкам оленей и толкали в сторону побелевших от первого снега сопок. Целую неделю с утра до вечера бился у нашего стойбища ворон, о чем-то кричал, куда-то звал, сеял в душе тревогу, но я не мог его понять. Более того, мне показалось, ворона привлекли развешанные на лиственничных жердях крупные хариусы, и всю суету этой большой птицы я связывал только с желанием заполучить на обед жирную рыбину.

Обычно ворон появлялся с верховьев ручья, на берегу которого стояла наша палатка, пронзительно кричал, и опускался на камни рядом с вешалами для рыбы. Там подолгу ходил, кивал головой, и время от времени бросал в небо тоскливое: «Крун!». После взлетал, описывал горку над стойбищем, зависал на мгновенье в воздухе и возвращался на камни. Я оставил на берегу двух хариусов, но ворон не обратил на них внимания. Так они и валялись там, морщась под солнцем и ветром, пока их не утащил под корягу уже начавший белеть к зиме горностай.

На Риту напала какая-то бесшабашность. Она с раннего утра крутила магнитофон, наряжалась в такие откровенные костюмы, что их постеснялась бы самая рискованная модница. В присутствии Николая Второго лезла ко мне целоваться, через минуту оставляло в покое и так же пылко пыталась обнять мужа. Тот пыхтел и говорил, что пока мы здесь прохлаждаемся, половина оленей сбежала за перевал, и нужно идти их собирать. Рита продолжала наседать и угрожала, если Николай Второй бросит ее здесь одну, первым же вертолетом улетит в поселок, и он будет как Прокопий выглядывать ее два года.

Не ожидая, чем все это закончится, я одевался, прихватывал карабин и отправлялся в низовья ручья. Если на берегу появлялись свежие оленьи следы, обрезал их, разыскивал пытающихся удрать к перевалу оленей и выталкивал за ручей. Многих из них я уже знал «в лицо» и даже мог определить по их поведению, направятся ли они после встречи со мною вглубь долины или завтра утром снова окажутся за ручьем.

В ночное вместе с Николаем Вторым я больше не ходил и в коптильню купаться не забирался, хотя она здесь раза в два просторнее, чем у бабушки Мэлгынковав. На берегу ручья среди густого тальника соорудил из толстых чурбаков и куска брезента глубокое корыто, калил в костре крупные камни и грел ими воду. Накупавшись, переодевался в свежую одежду, прополаскивал ту, которую перед этим снял с себя, и забирался в палатку. К этому времени Рита успевала приготовить ужин и старательно кормила меня, а Николай Второй подробно расспрашивал, где и каких оленей я видел, как вели себя при этом быки-корбы, важенки и даже оленята. Когда я рассказал, что утром выгнал из распадка пестрого корба со сломанным правым рогом сопровождающего трех серых важенок, он поинтересовался, почему там не было белой важенки с темным пятном на правом боку? Или, я ее просто не заметил? Бывает, мол, так, когда очень торопишься, а у тебя нет никакого опыта, можешь переступить спящего чалыма и не заметить. Я доказывал, что ни белой, ни черной важенки там не было. С полкилометра гнал их через заросшее чахлыми лиственничками болото. Запомнил на всю жизнь не только этих оленей, но и каждую кочку на болоте. Николай Второй спорил со мною, пытался заверить, что я что-то напутал, но ни разу не пытался меня проверить. По его мнению, я очень плохо выполнял свою работу, но, тем не менее, выполнял до конца и вмешиваться в нее, кроме как советом, грех!

Обсудив весь сегодняшний маршрут, Николай Второй подсказывал, какие места проверить завтра, каких оленей там поискать и куда гнать, если отыщу. После выпивал пару кружек чая, брал палку и уходил к Щербатому перевалу. Я добрый час оставался в палатке один. Читал книгу и прислушивался, как Рита возится у коптильни. Она тихонько напевала или разговаривала с костром. Хвалила, если он дымил нормально, если же горел слишком жарко или давал мало дыма, журила, словно маленького ребенка. В другой раз мне и вправду, казалось, что там, в коптильне рядом с нею живое существо.

Наконец она появлялась в палатке, пахнущая дымом и ивняком, который обычно добавляла в костер. Готовила постели, переодевалась в такую прозрачную ночную рубашку, что через нее можно было читать даже при свечке, и принималась меня дразнить. Все заканчивалось тем, чем и должно было закончиться. После я одевался потеплее, и шел на берег ручья. Там оживлял притухший костер, устраивался на постель из лап кедрового стланика, смотрел на играющие языки пламени и слушал ручей. Скоро туда являлась и Рита. С головы до ног завернутая в толстый цветастый плед, под которым оставалась все та же прозрачная ночнушка. Какое-то время она молча сидела у моих ног и смотрела на огонь, потом вдруг жалобно улыбалась:

— Николай всех оленей по имени знает, а детей не всех. Вот спроси, пусть быстро всех пятерых назовет — будет полчаса трудиться. А оленей — даже не думает — сразу вспомнит. Смешно, да? Все смешно.

В прошлом году я приехала в поселок, вечером воспитательница круглосуточного садика говорит моему Сережке: «Беги домой — мама приехала!» А он ей равнодушно так: «А я там уже побывал»! Понимаешь, ему в детсадике, что работает по программе детских домов для детей сирот, привычней и лучше, чем с мамой.

И я их уже не люблю. Лечу в поселок, не дождусь, когда вертолет сядет, до того за ними соскучилась, а на второй день уже раздражать начинают. Надины дети целый день в моей палатке играют — мне с ними хорошо — даже отпускать не хочется. Сколько раз они у меня спать оставались, и Кока, он ведь тоже как маленький. Спят, а мне приятно, словно это все мои дети. А собственные Наташа с Ксюшей в квартире разыграются или визжать начнут — мне неприятно. Уже через неделю за стойбищем скучаю — не могу. Сюда приеду — в поселок к детям тянет. Совсем, как дура.