Савва Мамонтов - Владислав Бахревский

Репин, хоть и не мог никак подняться до успеха «Бурлаков», чувствовал такое мастерство, когда уже ничего нет неподвластного, непостижимого.

В считанные дни написал еще один портрет Саввы Ивановича. Мамонтов в белой верхней рубахе, в толстовке, подпоясан широким ремнем, оперся локтем на диван, голову положил на правую руку, левая поставлена на бедро. Поза человека бодрого, знающего себе цену, всесильного удачника. Губы чувственные, в лице покойное самоуверенное довольство. Не скрыта и легкомысленность, склонность к озорной веселости. Молодец молодцом! Садко — богатый гость.

А дни бежали себе, уходило еще одно лето. Приезжал ненадолго Боголюбов. Был Крамской.

Ивану Николаевичу шел сорок третий год, но выглядел он усталым, словно всё, что мог, уже совершил, впереди доживание отпущенных Богом дней.

Одет, однако, тщательно, виски подбриты, в голове седины нет, а усы, бородка — почти белые.

Вершины — «Христос в пустыне», «Портрет Льва Толстого», «Умирающий Некрасов». Роль наставника Ивану Николаевичу пришлось играть еще в Академии. Теперь же он как бы отходил от искусства, а впереди «Неизвестная», «Неутешное горе», множество портретов, которые станут богатством русской живописной школы. Он приехал по делу, написать портрет Прахова.

Савва Иванович понимал: Крамской не раскроется на людях. Провел с ним вечер с глазу на глаз. Беседа поначалу шла вполне практическая, о «Рисунках русских художников», о будущих выпусках альбома. Потом начались вопросы общие и частные, но все о художниках.

— Наши успехи, наше ничтожество, я имею в виду русскую школу, — сказал Иван Николаевич, — зависят от решения вопроса, на который у меня ответа нет. Вопрос очень простой, он на поверхности: во имя чего творит искусство? Что за идеал, к которому следует стремиться? И есть ли этот идеал у современного человека? А если все-таки есть, то свят ли он, как был свят Бог для Давида? Речь не о множестве устремлений, не о сословных мечтаниях, речь о времени. В царстве Алексея Михайловича стремились построить царство духовной благодати.

— И благодать сил треснула расколом!

— И произошел раскол. Петр в щепу разнес деревянную русскую избу, чтобы построить каменный голландский дом.

— Но Европы из России не вышло! Иван Николаевич! А у вас у самого есть ответ? Я понимаю: идеал был у князя Калиты: соединить земли. Идеал был у Ивана III — освободиться от татар. Но было ли подобное стремление у народа? Освободиться от ига — несомненно. Но Петровские затеи кого обрадовали? Масона Лефорта?

— А царь-плотник? Царь-солдат? О плохом царе сказок в народе не складывают.

— Еще как складывают! — не согласился Савва Иванович. — Для народа не только Стенька Разин или Кудеяр-разбойник, но любой нынешний душегуб — легенда. О самых отвратительных грабителях православная наша Русь рассказывает с почтительным восторгом.

— В народе, здесь вы правы, дикий анархизм мирно уживается с любовью к самодержавному царю-батюшке.

— О Николае Павловиче сказок не сказывают. Всей славы — Палкин.

— Бог с ними, с царями, Савва Иванович! Давайте поднимемся на высший этаж. Идеалом для христианского мира всегда были Богоматерь и Христос. Но окиньте взором живописный мир нашего столетия — ни одного сколько-нибудь замечательного изображения Богоматери в России и ни одного в Европе. Вспомните блистательный восемнадцатый век — то же самое. Мы восхищаемся мадоннами Рафаэля, Мурильо, Леонардо да Винчи. А Христос? Видят ли современные художники идеал в Христе? Вы скажете, атеизм заел, но Иисус Христос в сущности самый высокий, самый возвышенный атеист. Для него средоточие божества в самом духе человека. Каждый человек, победив собственную слабость, свои пороки, обретает духовное счастье. Христос сделал невозможным оправдание наших мерзостей смягчающими обстоятельства.

— Подождите, Иван Николаевич! Достоевский! Он об этом самом рассуждает в «Карамазовых». Помните сцену, когда «валаамова ослица» заговорила — Смердяков. Кстати, Федор Михайлович в этой сцене поминает вашу картину «Созерцатель».

— Достоевского лучше не трогать, он заводит человека в самые темные дебри. Его герои — сплошные Раскольниковы. Князь Мышкин тоже ведь Раскольников. Нет, о философии Федора Михайловича говорить тяжело и не хочется. Вспомните портрет Перова. Я-то думаю, что это — лучший портрет всей русской школы. Но смотреть-то очень тяжело. Мучительно.

— Это и есть идеал нашего времени: нравственное самоистязание. Слезы по утерянному раю — по вере отцов. — Савва Иванович остановился, улыбнулся. — Я, кажется, тоже пустился в поиски идеала… Иван Николаевич, скажите лучше, кого из художников почитаете за идеал?

— Веласкеса. — Крамской встал, подошел к окну. — Какие дубы! Я вырос в степном краю, воронежской земли человек, а люблю дубы. Люблю Веласкеса. Звезду. Ведь это столь же далеко. Совершенная звезда. Веласкес писал не красками, не кистями. Знаете, когда зубы болят… Это ведь не кость болит, нервы. Картины Веласкеса написаны нервами. Если вглядеться, то в каждом его мазке можно обнаружить ниточки нервов… Его живопись за чертой возможного. У Веласкеса нельзя учиться. Веласкесом надо быть.

— А может, люди стали иные? Иные люди, иные краски, земля иная! За сотни лет мы вместе с солнцем по океанам Вселенной уплыли совсем в иные миры…

— На земле эти перемещения отражаются в перемене идеала. Для художников Античности, для художников Возрождения идеалом была вечная красота. Наше время этой красотой пожертвовало ради любви к людям. Я говорю о русской школе. Европа давно уж про человека забыла. В Европе искусством зарабатывают.

— Зарабатывать искусством грех?

— Не зарабатывать грех на краски, на жизнь. Грех кистью ворочать миллионами. Фортуни, кричат, Фортуни! А Фортуни — это буржуа. И Бонна — буржуа. Ему Поляков за портрет дочери отвалил двести тысяч франков! Когда такие деньги пущены в ход, есть ли время думать о задачах искусства, о красоте?

— А импрессионисты?

— Импрессионисты — бунт. Они не вышли из стадии попыток перевернуть художественный мир. Французы ужасные ломаки. Но они вынуждены ломаться. Французская публика — о эти буржуа! — пресыщена зрелищами, она требует удивления. И ее удивляют.

— Но есть ли у этих импрессионистов шанс выжить?

— За ними будущее, вопрос, когда это будущее наступит… Вы знаете, чего я боюсь? Нашествия варваров.

— Откуда же они явятся, Иван Николаевич? Не пугайте бедного селянина!

— Не напугать хочу — предупредить. Обществу, и не только европейскому, грозит внутреннее варварство. Оно у нас внутри. Пробудившаяся к деятельности бацилла. Я не пророчествую. Вы, Савва Иванович, посмотрите вокруг себя: поголовное лицемерие, звериные страсти, жажда поскорее ухватить, урвать кусок послаще. Не заработать — всякий понимает, что это ужасно трудно и долго, а именно смошенничать. Урвать, обокрасть. А крадут не сметану и даже не шелка. Крадут лес, недра, воду, даже воздух. Все это прожирается, пропивается. Мы — голытьба, но подлинными нищими станут грядущие поколения. Попробуйте узнать, что стоит франк, рубль у правительства, попробуйте погасить государственные долги, пусть уплатят кредиты всяческие компании — тотчас все разлетится в пух и прах. Цивилизация окажется банкротом. А чтобы не быть банкротами, забираются в Африку, в Среднюю Азию, к диким племенам — обирают, убивают, развращают. Вот они откуда, ресурсы для правительства, для буржуазии. Может, еще на сотни лет хватит жуировать… Нет, не к гармонии мы идем, к хаосу. К пеплу, из которого новый мир возродить будет невозможно.