Компромат на кардинала - Елена Арсеньева

– Почему никто ничего не делает? – в тысячный, наверное, раз повторил Виталий. С тех пор как он сюда добрался, он успел до смерти всем надоесть, потому что только и делал, что спрашивал кого-нибудь, безразлично кого: почему, дескать, никто ничего не предпринимает? И кто-нибудь снова говорил ему о растяжках, о гранате с выдернутой чекой в руке Сергея, и это заставляло людей, измученных горем и ожиданием, снова и снова вздрагивать от невыносимой боли, снова раздавались рыдания, крики, мольбы, и Тоня снова сгибалась вдвое, опять натыкалась взглядом на серое от ужаса лицо Майи и опять, чтобы найти хоть малое облегчение, прижималась лбом к плечу Федора.

Может быть, она уже не выдержала бы, сорвалась в крик, истерику, если бы не Федор. Он держался сам, держал ее, и казалось, что и других. Около них все время кто-нибудь был – из родителей. И Майя далеко не отступала. От Федора словно бы что-то исходило, не то чтобы спокойствие или уверенность, а сила какая-то непонятная. Он как будто знал что-то утешительное для всех этих одуревших от страданий людей, знал, но сказать им не мог. Но само ощущение этого знания многих успокаивало.

Еще когда впервые заговорили о растяжках, о связанных детях, Федор нахмурился и покачал головой. Заглянул в опустошенные ужасом Тонины глаза и несколько раз повторил:

– Не может этого быть. Не может! Не верю, чтобы они сами на себя «вышку» тянули. Никаких требований не выставить, кроме одного: уйти свободно, – и такие зверства с детьми делать?! Думаю, они нас пугают, чтобы спецназ удержать, чтобы их не трогали, не мешали им.

– Что ты можешь знать? Что понимаешь? – простонал Виталий. – Пудришь нам мозги, утешаешь. Сладкая ложь!

– Просто пытаюсь рассуждать, увидеть в их поступках хотя бы подобие логики.

– Логики? – Виталий задумался. – Если следовать логике, значит, надо штурмовать! Надо рискнуть!

Федор качнул головой:

– Да как же в таком деле рисковать?! А вдруг я ошибаюсь? Надо ждать.

Ждали. Ждали…

А в последние минуты прошел слух, что в здании распространился сильный запах – едкий, режущий, отвратительный. Похоже на какую-то кислоту.

Опять все закричали, зарыдали. Опять начали в мегафон уговаривать бандитов сдаться, пожалеть детей, а главное, самих себя, не усугублять вину.

Тоня смотрела на Федора. Он стиснул губы в нитку, долго молчал, словно хотел что-то сказать, но не находил сил. Потом еле выдавил:

– Ну, я так и знал. Это они .

– Они? – не поняла Тоня.

Федор закрыл глаза:

– Это я виноват. Если бы я хоть кому-нибудь рассказал о картине, потребовал бы охраны, что ли… мне бы никто не поверил, я знаю. Но все-таки я бы хоть что-то сделал! А теперь… из-за того, что я промолчал… И Серджио не успел предупредить. То есть Сергея… Неужели они все-таки до него добрались, неужели все это из-за него?

…Хорошо хоть им всем разрешили отойти к сцене. Картину сорвали со стены, выдрали из рамы. На полу она казалась больше: метра три с половиной, а может, и четыре на два. Сергей ее так и не видел толком. Ну, мельком глянул, конечно, там какие-то люди в красном, какие-то жуткие фигуры – порнушка, как Майя сказала, парень черноглазый, весь утыканный стрелами и распятый на кресте… Ему показалось, что парень на кого-то похож… Святой Себастьян, что ли, какой-нибудь?

Сергей глянул – и тотчас забыл о нем, не до того было. Да и вскоре после этого картину сорвали со стены. И черт с ней! Все из-за нее!

Из-за нее! Ну и он тоже подлил столько масла в огонь, сколько мог, когда попался на глаза меняле и его подельнику, когда полез с ними в драку. Задача, как он теперь понимал, была у этих сволочей одна: уничтожить картину. А когда Сергей начал кричать и шуметь, они просто потеряли голову. Конечно, если бы они его отпустили, он что, сидел бы и ждал? Он сразу побежал бы милицию вызывать. Его задержали, чтобы выиграть время, чтобы сделать свое дело, угробить картину. Ну а дети… дети им просто под горячую руку попались, уж если схватили Сергея, то их просто нельзя было отпустить.

Теперь они все вместе около сцены, уткнув лица кто во что, чтобы не жег глаза и горло этот кошмарный запах кислоты, которой облили картину. Интересно бы знать, кому и чем так насолил этот художник, что он там такое намалевал, если из-за него столько народу страдать обречено, а главное – дети? Нет, вовек бы не знать, вовек бы ничего о картине не слышать! Отпустят их, когда все кончится, или нет?

У них были принесены с собой три бутыли, у менялы и его подельников, Вахи и Левона. Три бутыли с кислотой, не то серной, не то соляной, Сергей не разбирался в этом деле. Воняло жутко, но ребятишки больше не плакали. Был, да, был первый взрыв безумного ужаса, была бестолковая беготня, крики, суматоха… Они испугались за Сергея, они просто испугались криков, грубости, оружия, потом ужасных голосов, рассказывавших их родителям, будто все дети связаны, будто они вот-вот взорвутся, если… Их никто не связывал, нет, и никакую гранату с выдернутой чекой никто в руки Сергею не давал. Однако ребятишки были в таком страхе, что невольно верили бандитам. Сергей ловил их переполненные ужасом взгляды, дети смотрели на его руки и выискивали ту самую гранату с вырванной чекой: если Сергей отпустит ее, все взорвутся. Вряд ли кто-то из них толком понял, что это вообще значит, что там за чека такая, а может, и понимали, однако долго их не отпускал этот страх перед Сергеем.

Что касаемо окон и дверей, да, на них навязали какую-то проволоку, но Сергей толком не знал, как должны такие растяжки выглядеть, поэтому не стал бы ручаться, врут бандиты или нет. Для него главное было другое: чтобы никто из ребятишек теперь не кинулся к окнам, не начал рвать тяжелые шторы, хвататься за щиты, которыми окна большого зала Дома культуры были закрыты с тех пор, как Сергей себя помнил. Когда он пришел сюда десять лет назад, окна выглядели совершенно так же: щиты, шторы, всегда все закрыто. Но ребятишки-то не знали этого, они могли подумать: вот обыкновенные окошки, за ними – улица, если я высунусь и закричу, мама меня увидит, я увижу маму…

Кошмарно было, когда они носились туда-сюда, когда Сергей пытался их чуть не силком утихомирить, готов был отшлепать, только бы успокоились, хоть по рукам и ногам связать и рты позатыкать, чтобы не кричали, не заражали друг друга страхом. Откуда он знал, какие нервы у этих трех выродков, вдруг кто-нибудь не выдержит и пристрелит особенно шумного из ребятишек? Им ведь и в голову не приходило убрать пистолеты, чтобы дети поскорее успокоились, у них ведь пальцы так и приплясывали на спусках, у этих паразитов!

Но были мгновения, когда Сергей оружия фактически не замечал. Он совался ко всем трем бандитам, он прикрывал ребят, он получал по ребрам, по физиономии, по ногам, у него грудь ломило от ударов, но постепенно все это количество ужаса перешло в качество оцепенения. Дети, они ведь слабее взрослых: они быстрее устают – даже от страха, они быстрее приспосабливаются к окружающему – даже самому ужасному. И в глазах, смотревших поверх платков, которыми ребята зажимали себе носы, порою мелькало любопытство: что там такое происходит?

Черномазые тоже малость отвлеклись от заложников, даже стоявший на карауле Левон все чаще отворачивался от них и то пристально смотрел, чем заняты подельники, то с беспокойством присматривался к человеку в черном пальто, который так и лежал посреди зала, где настиг его удар. Сергей видел: он раза два пытался приподняться и что-то сказать бандитам, но первый раз, видимо, сил не хватило – снова завалился на бок без сознания. А когда очухался второй раз и попытался что-то сказать, Левон уложил его ударом в челюсть.

Он иногда отворачивался от сбившихся в кучку заложников, и тогда Сергей ломал голову: как добраться до маленькой дверки под сценой? Они сидели довольно далеко, а около этой дверки маячил Левон. И Сергей все время боялся, что этот черномазый своими кривыми ногами запнется за неплотно прикрытую дверцу, – и тогда у них не останется ни единого шанса. Он все надеялся кого-то из ребятишек туда затолкать. Вдруг ход сохранился? Дверь, которая выводила на большую лестницу, точно заколочена, заложена кирпичом, а вот проход вниз, в старый, заваленный хламом подвал, из которого через окошко можно выбраться на улицу… на самую Покровку, – вдруг хоть самый узехонький проход еще есть? Ребятишки ведь маленькие, худые. Только бы улучить миг – и впихнуть туда кого-нибудь. Их ведь не пересчитывали по головам, вряд ли бандиты уж так запомнили, семь человек захвачено или восемь, да и на лица детей они вроде бы не смотрели. Но все, что Сергей пока мог, это потихоньку, елозя по грязному полу, передвигаться со всей своей командой, огибая сцену и медленно приближаясь к дверце. Она полностью сливалась с дощатой загородкой, но Сергей видел ее совершенно отчетливо и мог только удивляться, почему не видит никто другой. Как бы изловчиться и втолкнуть кого-нибудь под сцену – незаметно не только для бандитов, но и для остальных ребятишек? Они же любопытные, начнут туда заглядывать, обратят на себя внимание и невольно выдадут беглеца!