Компромат на кардинала - Елена Арсеньева

Глава 44

КРУЖЕВА

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– Ну и где ваш знаменитый дядя Сережа? – усмехнулся Федор, оглядывая зал, три стены которого были сплошь покрыты зеркалами. Четвертую стену покрыть было бы затруднительно, поскольку в ней находились пять окон. Да еще меж зеркал оставался дверной проем, чтобы можно было перейти в соседний большой зал прямиком, минуя коридор. – Симпатичный зальчик. И женщина симпатичная.

Тоня взглянула на эту потрясающую фигуру, точеное лицо, роскошную рыжую гривку – и впервые улыбнулась без малейшего чувства зависти, хотя иначе, как с завистью, смотреть на Майю ни одна женщина не могла. И Тоня еще недавно не могла (до прошедшей ночи, если быть абсолютно точной).

– Симпатичная?! Да она красавица! Это Майя Андреевна. Она тут самая главная, в нашей танцевалке.

– А дядя Сережа?

– А дядя Сережа – ее помощник. Наверное, он еще не пришел, хотя пора бы. Шесть часов, занятия начинаются.

– Построились все! – скомандовала Майя, и стайка детей, которая, вереща на разные голоса, металась по залу, послушно выстроилась в два неровных рядочка. – Здравствуйте! – Ослепительная улыбка, реверанс.

Детвора заметалась туда-сюда. Мальчикам полагалась шагнуть вправо-влево, красиво выставляя руку, а девочкам присесть, подражая Майе Андреевне. Почему-то шагнуть норовили девочки, а приседали все больше мальчики, и хоть что-то поделать с этой эмансипацией было трудно.

Тоня быстро отвернулась, чтобы не расхохотаться.

– И взрослые тоже такие же кренделя выписывают? – хмыкнул Федор.

– Нет, у нас как-то менее или более. Завтра придешь со мной на занятия – увидишь. Слушай, а ты не хочешь со мной вместе учиться танцевать? У нас в основном все парами ходят.

– Нас дядя Сережа будет учить? – проскрежетал зубами Федор, делая вид, что выхватывает кинжал.

Тут уж Тоня не выдержала и, сама не понимая, то ли хохочет, то ли всхлипывает от счастья, выбежала из зала.

– Мама, ты меня подождешь? – закричала вслед Катерина, неотразимая в своей танцевальной юбочке, танцевальных туфельках и новенькой французской маечке.

– Подожду, конечно, – махнула ей Тоня уже из коридора.

– Мы тебя подождем, – уточнил Федор, прикрывая за собой дверь зеркального зала.

В коридоре столпилось человек восемь родителей, готовых терпеливо ждать, пока их чада постигают основы той несказанной красоты, которая называется бальными танцами. Все они были знакомы с Тоней и сейчас просто-таки поедом ели глазами ее спутника. Народу сегодня было почему-то раза в два меньше, чем обычно, но все равно – слишком много! Целоваться в их присутствии было совершенно невозможно.

А хотелось. Очень.

Федор окинул взглядом коридорчик, и Тоня поняла, что он думает о том же.

– Плохи наши дела, – пробормотал он со вздохом. – Пошли картину пока посмотрим, что ли?

– О, про картину-то я и забыла! – воскликнула Тоня.

Да, последнее время им было не до картины, это уж точно. Антонелла, Федор Ромадин, Серджио, отец Филиппо, Джироламо – все вновь погрузилось в Лету. Остались просто Федор и Тоня.

– Она, что ли, в том зале?

– Именно так. Пошли, взглянем на нее, а там, может, и ваш красавчик появится. Надо мне на него посмотреть, чтобы знать, в кого стрелять в случае чего. А то вон вчера невинного человека, как ты помнишь, чуть не пристрелил…

Тоня ничего не могла с собой поделать – снова засмеялась. И так, хохоча, они с Федором вошли в высокий зал с колоннами.

Сразу слева от входа была сцена. А прямо напротив нее, в просторном проеме, задрапированном зеленоватой, тускло-золотистой тканью, висела картина в тяжелой, тоже тускло-золотой раме. Дымка эта золотистая была – как мгла времени, которая вдруг разошлась, повинуясь чьей-то непонятной прихоти, и открыла взору странное и страшное действо, творимое в покоях с высокими стрельчатыми окнами. Вместо стекол в этих окнах были витражи, и Тоня вспомнила разноцветные, праздничные, сияющие витражи кафедрального собора в Нанте. Солнечный свет, проникая сквозь них, окрашивал белое, мраморное, холодное великолепие собора в удивительно радостные, праздничные цвета.

Однако витражи на картине были темны и страшны, сквозь них почти не проникало солнце, и только свечи, во множестве расставленные здесь и там, тонкие, длинные, которые зовутся cerini, – только свечи бросали невинные отсветы на дикие, страшные лица собравшихся здесь людей. Кто был наг, на ком еще сохранились остатки невообразимой одежды. Кругом были разбросаны женские юбки, ленты, кружева, которые смешались с алым и лиловым шелком одеяний священников. Вино, пятная их, вытекало из опрокинутых чаш и кубков, очень похожих на церковную утварь. Ну правильно, ведь картина так и называлась – «Святейшие забавы».

Бабища с холодным, жестоким, носатым лицом развалилась прямо на столе, заваленном остатками еды. Неверной рукой она едва удерживала на обритой наголо голове папскую тиару, однако не позаботилась прикрыть свои тучные телеса.

Старик в белых одеяниях, с нелепой улыбкой идиота, держал в руках маленькое зеркальце, словно пытался пустить зайчик в глаза красивой золотоволосой женщине, которая совлекла с себя все свои роскошные одежды и разбросала их где придется.

Если у кого-то из зрителей возникало желание узнать, кто эти люди, изображенные на картине Ф.И. Ромадина (1760–1799), он мог прочесть в подробных пояснениях, что обритая наголо дама – та самая папесса Иоанна, которая пару лет бесстыдно морочила голову всему Риму, выдавая себя за мужчину. Старик с зеркальцем – свихнувшийся Лоренцо Ганганелли, иначе говоря, Климент XIV, а нагая красавица – Лукреция Борджиа. Она была изображена в объятиях своих братьев – Франческо и Цезаря. Их отец Родерико Борджиа, Александр VI, смотрел на них с покровительственной, одобрительной улыбкой, словно и не знал, что Цезарь убил своего брата-соперника Франческо. Да, Лукреция сжимала в объятиях труп, а сам Цезарь – наиболее совершенное воплощение дьявола на земле, как его частенько называли! – тоже мало напоминал живого человека. Он был изображен страшным, с облезлой, клоками висящей кожей, которая слезла с него под действием случайно выпитого ядовитого вина, отравленного им же самим.

Однако здесь было еще более пугающее существо. Чудовище с человеческой головой и обрюзгшим, некогда красивым лицом, но туловищем медведя, усами и хвостом осла. Бенедикт IX, обреченный после смерти бродить в зловонных римских клоаках. При одном только взгляде на его фигуру и впрямь чудилось зловоние.

Не меньшее отвращение вызывали и другие фигуры, которые не то пировали, не то творили какое-то злодеяние. Двое почтенных синьоров отвратительно распутничали с изнеженными юнцами. И еще толпились, плясали, свивались, валялись в винных лужах какие-то мужчины и женщины, о которых желающий мог прочесть в пояснениях: вот это Юлий III с возведенным им в кардиналы Инноченцио дель Монте; Анджело Баски, Пий VI, – с монсеньором Аннибале делла Дженга; Иоанн X и его любовница Теодора, Иоанн XII и его жертва Лев VIII, а там жестокосердный кардинал Ипполито д'Эсте со своим несчастным братом Джулио, другие громкие имена…

Но среди всего этого блудобесия особенное внимание приковывали три фигуры.

Мужчина лет тридцати, весь в черном, стоял почти равнодушно, как бы отстранясь от происходящего, поигрывая острым, узким стилетом с причудливой рукоятью, напоминающей завиток. Лицо мужчины напоминало портреты XV века, может быть, даже кисти Тициана. У него была опасная, жесткая, курчавая бородка, обливающая челюсти и оставляющая голым пространство ниже губ; тонкие, тщательно подбритые усики. Пугающее впечатление производил завиток черных жестких волос на лбу, напоминающий краткое слово угрозы. Да, было в нем нечто неумолимо-грозное, беспощадное, хотя он ничего не делал, это человек, названный в пояснениях монсеньором Джироламо Маскерони: он просто-напросто смотрел на сидящего в удобном, глубоком кресле кардинала. Смотрел, не сводя с него преданных, обожающих глаз.

Кардинал был немолодой, но статный, с величавой осанкою человек в алых, словно бы кровью обагренных одеяниях, с чеканным, изысканным профилем. На лице его изображалось глубокое страдание и печаль. С жалостью, от которой на глазах его выступили слезы, он смотрел на полуобнаженного юношу, повешенного на крест на вывернутых руках. Тело юноши было пронзено несколькими стрелами.

Сострадающее лицо кардинала являло собой картину кошмарного лицемерия, потому что не кто иной, как он, выпускал стрелу за стрелой в окровавленное тело.

Черты юноши были спокойны – казалось, он не чувствует боли, а может быть, и мертв. Нет, он был еще жив, свет еще не померк в его удивительных глазах, окруженных глубокими тенями, так что они казались еще больше, и всякий, взглянувший на него, долго не мог оторваться от этих глаз, долго, долго…