По делам их - Надежда Попова

— Где-то здесь… не знаю, где… двое мальчишек, моих бывших пособников. А, как ты верно заметил, ближе к стенам церкви, тоже неизвестно, где и под какими именами… меня это тогда не интересовало… двое горожан. Четверо, на чьем примере я убедился, как легко умирает человек. Мое прошлое здесь похоронено, Бруно; похоронено и — встает порой из могилы и бродит за мной, как призрак. И портит мне кровь… Подожди здесь, — оборвал он сам себя, придержав подопечного за плечо и остановив. — Я ненадолго.

Курт шел неспешно, но не оттого, что не мог припомнить места — память была удивительно, неправдоподобно отчетливой, и место, когда-то бывшее невысоким холмиком, он нашел сразу, без колебаний отличив от многих других. Остановившись, он медленно присел на корточки, упершись в землю коленом, минуту сидя молча и неподвижно, и, наконец, вздохнул:

— Привет, пап. Это я.

Выслушав в ответ молчание — могильное, подумалось с невеселой усмешкой, Курт тихо улыбнулся.

— Забавно. Сюда ведь приходить было не обязательно, можно всего лишь подумать о ком-то, и этого довольно, однако же — я здесь, сижу перед осевшей горкой и говорю с травой. Но, знаешь, после того, как меня занесло к тетке, не придти сюда было бы верхом непочтительности. Что интересно: я ведь тебя не помню. Совершенно. И мамы не помню. Помню, что вы были, а лиц в памяти нет, хотя все остальное осталось; почему? Может, хотел забыть?.. Ведь я злился на тебя тогда, даже на погребении не появился. Вообще, согласись, пап, с твоей стороны это было весьма безответственно — вот так меня бросить; если б не это, может, все сложилось бы иначе… Даже не знаю, хорошо это было бы или плохо. Я обеспечен будущим, имею уверенное настоящее, и, выходит, должен быть благодарен своему прошлому — и тебе за твою слабость, и тетке за ее мерзость. Не окажись я в ее доме, не попади на улицу… — приняв еще минуту ответной тишины, Курт, посерьезнев, отвернулся, глядя на стену церкви вдалеке. — Не могу тебя понять. Стараюсь, а не могу. У тебя оставался сын, а ты так страдал об умершей жене, что забросил его, погрузившись в свой мир — с дурманом, болью… чем еще? Любовью? Это из-за нее все вот это — вплоть до ненависти к жизни? Она стоит всего этого?

На сей раз тишина висела дольше и, казалось, была еще безгласнее, чем прежде; он уселся на траву, опершись о колено подбородком, и проронил тихо:

— Это странно. Ты — здесь, а мама сейчас где-то там, за пределами города, уже в траве или в земле… Пепел. Там, вне людей, убийцы, отлученные… и она. Там многие жертвы чумы, но важно то, что там она, понимаешь? Мать инквизитора, сожженная до пепла, развеяна в чистом поле, куда я когда-нибудь буду отправлять других. Даже не знаю, смешно ли это или должно настораживать. Или в этом какой-то символ? Или прорицание? Или злая ирония… И я сам побывал в таком, что, ставя под приговором подпись, наверняка буду содрогаться, потому что знаю, каково это. Пусть не сполна, но мне уже и этого хватило. А это что? Может, судьба? Чтоб думал чаще…

— Слишком часто ты начал думать — и все не о том.

На внезапный голос позади Курт обернулся резко, глядя на Ланца в трех шагах от себя и не зная, на кого злиться — на сослуживца за вторжение или на себя за то, что не услышал того, как кто-то сумел подступить к открытой спине.

— Прости, не хотел подслушивать, — продолжил тот, приблизившись. — Так вышло.

— Почему ты здесь? — оборвал Курт неприязненно. — Следил за мной?

— Да, признаю. Следил, — кивнул тот, тоже бросив тоскливый взгляд в сторону, на церковные стены. — Судьба, говоришь… Может, и так. Ты в своем общении с нашим горячим помощником не одинок; помнишь историю с факелом, брошенным в мой дом? Мои потери в ту ночь — не только сгоревшая мебель и прерванный сон. Я ведь знаю, каждый раз, когда ты бываешь в нашем доме, тебе не терпится спросить, почему мы с Мартой бездетны после стольких лет брака; ты не спросишь — слишком обходителен, но я отвечу. Их было двое — мальчишки. Сейчас оба были бы чуть старше тебя.

Курт поднял голову, посмотрев на сослуживца вопросительно, и, когда тот кивнул, снова опустил взгляд в траву.

— Поневоле призадумаешься…

— Над чем? — уточнил Ланц строго. — Стоит ли наша служба такого? Или есть еще один вопрос 'правы ли мы' — ты об этом, абориген?

— Нет… Не знаю, — поправился он тут же. — Скорее — начинаешь думать о том, что есть такое наша… не должность; сущность. Опошлели эти сравнения, но других нет; это — как свеча, которая опаляет все, что подступает слишком близко, и — себя. Aliisconcremare ipse inflammor[131], Дитрих… И воск тает, исчезает, а когда свеча полностью прогорит… Все. Суть потеряна, и это больше не свеча. Ничто. Конец.

— Надеюсь, твоя все еще светит.

— И жжет, — отозвался он тихо, поднимаясь, и мимовольно прижал к груди ладонь, ощутив под тканью рубашки четкую кромку Знака. — Пойдем работать.

Глава 15

Ланц явился с двумя курьерскими: Керн постановил отрядить Райзе в городской дом графини фон Шёнборн, предоставив Курту с Дитрихом обследовать замок — вероятно, решив, что так ему будет легче забыть, в чьем жилище находится и свидетельства обвинения против кого ему приходится отыскивать.

У лошадей конюшен Друденхауса сегодня был день радости — наконец-то, впервые за долгое время, им довелось размяться: на одной из улиц дознаватели разминулись с курьером, направленным к князь-епископу, еще один несся в сторону университета, а подле магистрата переступал копытами жеребец другого гонца, присланного уведомить о происходящем городские власти.

— К герцогу послали? — на ходу спросил Курт, и Ланц хмуро фыркнул:

— Зачем? Ему и так донесут. Для нас было бы невредно — чем позже, тем лучше.

С этим он был согласен целиком и полностью. В том, что фон Аусхазен явится в Друденхаус тут же, не было никаких сомнений. Не сомневался Курт и в том, что от намеков тот быстро перейдет к угрозам; о том, что кельнский князь-епископ является не только духовником Маргарет, но и родственником герцога, было известно всем, а стало быть, кроме общественного положения и связей светских, тот обладает и связями церковными, что существенно усложняет положение. Если герцог вздумает жаловаться наверх, Керну придется поступить так же, привлекая высокие чины Конгрегации, и простая с виду история о любовных похождениях следователя четвертого ранга рискует в этом случае превратиться в полномасштабную войну между светскими властями, Конгрегацией и, с третьей стороны, Церковью, с которой у Инквизиции Германии отношения и без того вымученные. Собственно, была и четвертая сторона — Его Императорское Величество, благоволящий к новой Конгрегации и продолжающий дело своего трижды благословенного отца, благодаря коему упомянутая Конгрегация и получила возможность существования в нынешнем своем виде. Кроме того, что престолодержец трепетно относится к доставшемуся ему детищу и не позволит вот так просто разрушить все построенное, он столь же трепетно и даже, можно сказать, ревниво поглядывает на всевозможных самовластных правителей вроде князь-епископов, герцогов и прочих бесчисленных желающих независимости и, в конце концов, неподчинения. Посему впереди маячила вероятность, вполне немалая, столкновения как на почве церковной иерархии, так и на основе политической подвластности, где одно плавно перетекает в другое. И, как апофеоз всего этого, над Германской Инквизицией нависла тень на этот раз внушительного и грозного порицания Римом, чьи претензии обычно выражаются в буллах об отлучении, анафемах и призывах к крестовым походам против еретиков, от которых новую Конгрегацию отделяют два крохотных, опасных шага.

Сейчас Друденхаус уже находился фактически в состоянии военного положения. Навряд ли герцог дерзнет с ходу ввязаться в откровенно силовое противостояние, однако же (тут Керн впервые пожалел о чрезмерно малом штате) десяток арбалетчиков несли стражу, держа в поле досягаемости и подъезды к двум башням, и двор; входные двери впервые были заперты изнутри, приемный зал охранялся двумя вооруженными бойцами — тоже едва ли не впервые за всю историю кельнского Друденхауса, а с этажа под самой кровлей смотрела в мир единственная, но оттого не менее грозная, пушка, уже заряженная и готовая рявкнуть в любой момент. Керн от души надеялся, что магистрат, чьи отношения с епископом были немногим лучше отношений Конгрегации с Папой, окажет столь необходимую сейчас помощь людьми.

Один из курьеров пребывал в готовности, не занятый никакими иными поручениями, а в конюшне, уже полуоседланный, топтался нервный жеребец, возмущенный тем, что из всех своих сородичей единственный остался не у дел — в случае осложнений оба должны сорваться в течение минуты, дабы доставить вышестоящим оповещение о вершащемся в Кельне, дублируя почтового голубя.