Последний остров - Василий Тишков

— Вот дурная баба, — уже начал сердиться Ермаков. — Да замолчишь ты или нет?!

От его окрика она приутихла было, но вдруг вскочила, заметалась по горнице, схватила нож со стола и, направив на себя лезвие, попыталась полоснуть им себе по горлу. Успел Федор перехватить ее руку, разжать кулак и, пнув сапогом звякнувший об пол нож, швырнул Анисью на кровать. На грани беспамятства женщина вскочила и бросилась к двери. Одним прыжком Федор настиг Анисью.

— Куда! Босая да нагая на мороз?!

Минуты две они барахтались. Волосы Анисьи растрепались, она с непонятной отчаянной силой отбивалась от Федора и даже несколько раз ударила его по лицу.

Федор понял, что на Анисью нашло затмение. Такое бывает не только с женщинами, случались подобные истерики и с крепкими, здоровыми мужчинами. Но там, на фронте, можно применить командирский окрик, приказ, в конце концов оружие, чтобы не заразить паникой остальных солдат. А что делать здесь, в холодной, осиротевшей избушке с помешавшейся от горя молодой женщиной. Добрые уговоры совсем не действовали.

Отбиваясь, Анисья резко пнула Федора по раненой ноге.

И тут терпение его лопнуло. Он рванул на ней сорочку, и та распашонкой отлетела в сторону.

— Сейчас ты у меня придешь в себя…

Федор сдернул затянутый на поясе поверх шинели ремень и наотмашь, хлестко ударил Анисью по обнаженной спине. Ударил еще раз, и самому стало больно, стыдно перед женщиной, но сдержаться он уже не мог.

— Вот тебе… — приговаривал он после каждого удара. — Вот тебе за дурость! За то, что светлую память героя мужа позоришь. Залила, бесстыжая, глаза своим горем, а чужого видеть не хочешь?! Панику в родной деревне поднимать вздумала? Не быть этому, не быть, не быть…

С каждым ударом прояснялись глаза Анисьи. Она почувствовала боль и заплакала. Заплакала взахлеб, с облегчением, первый раз за эти долгие месяцы. Камень, что давил на сердце, будто истаивал. Закрыв лицо руками, даже и не увертывалась от ременных ударов. Наконец, в полном рассудке уже, взмолилась:

— Больно мне, Федор Кузьмич, остановись… Да угомонись ты, ради Христа. Изувечишь ведь…

Ремень выпал из рук Федора.

Что же он, солдафон, натворил? Ведь насмерть мог захлестать ненароком. Он тупо смотрел на залитое слезами лицо Анисьи, на ее смуглые крутые плечи в ременных полосах, на ее гибкую спину и ноги в таких же следах от жестких ударов…

— Прикрой наготу, — сказал тихо и, сильно припадая на правую ногу, вышел на кухню, потом во двор.

Кончался короткий зимний день. Легко кружилась поземка, Ганс уже работал здесь, во дворе Анисьи. От калитки до крыльца и дальше к пригону, к дровяному сараю были аккуратно, как по линеечке, расчищены дорожки.

Федор набрал полные пригоршни снегу и уткнулся в него лицом. Стал растирать щеки, лоб, шею, пока не почувствовал холодящей свежести.

Подошел Ганс, довольный и раскрасневшийся от работы, козырнул, доложил по форме:

— Господин комендант, старый женщина вышел на свобода из снежной плен. Теперь он гуляет свой подруга Пестимей.

— Сколько раз тебе говорил, что женщина женского рода. Женщина — она, вышла, старая, молодая. Понятно?

— Понятно, — удивился Ганс резкости в голосе лейтенанта и продолжал доклад: — Герр лесник говорил: он есть на пошта, читайт газета. Унд герр председатель Парфьон есть на пошта… — Гансу хотелось, чтобы господин комендант не хмурился и не сердился, но больше никакой информации для него у Ганса не было. И он, чтобы не молчать, добавил о себе: — Ганс работайт большой лопата.

— Считай, что ужин ты заработал честно. А теперь возвращайся в лагерь. Не заплутаешь один?

— О, Ганс хорошо знайт дорога туда-сюда.

— Дежурному по лагерю передашь, что я буду утром.

— Ладно, господин комендант.

— Не ладно, а слушаюсь.

Ганс опять удивился, почему это такое всемогущее слово «ладно» не понравилось начальству. Но расстраиваться не стал, ведь ужин он сегодня заработал честно. Лихо козырнул коменданту и быстро зашагал со двора.

А Федор постоял еще маленько, собираясь с мыслями и обретая решимость. Сходил в сарай, прикинул, хватит ли Анисье до весны дровишек (выходило, что хватит), и набрал беремя расколотых помельче березовых поленьев. Когда вошел в горницу, сразу обратил внимание, что обрывок веревки на матице исчез, табуретка стоит у окна. На Анисье черная юбка, цветастая кофточка, а волосы торопливо спрятаны под косынку. На столе горит семилинейная лампа.

Свалив дрова у загнетки, Федор сбросил шинель и принялся растапливать печь.

Анисья молча ходила по комнате, что-то прибирала, что-то переставляла и не смотрела на Ермакова. А он, управившись с растопкой, сел тут же на скамеечку и стал наблюдать за веселой игрой оживающего пламени.

Тихо подошла сзади Анисья и опустила на его плечи шинель. В горнице все же было еще очень холодно. «Хорошо, что она молчит, — благодарно подумал Федор и дотронулся до ее руки. — И за шинель спасибо…» Анисья поняла это по-своему, как приглашение и села рядом, зябко передернув плечами. Полой шинели Федор накрыл Анисью, а она доверчиво прижалась к его плечу.

Пока разогревалась печь, они так и сидели, молча глядя на огонь и то ли думая о чем, то ли вспоминая каждый свое. И будто вот так, без слов, разговаривали друг с другом. А когда печь накалилась и в горнице потеплело, Федор поднялся, взял с кровати подушку, одеяло и стал их греть, прислоняя к горячей кирпичной кладке. Так часто делала тетка Федора в холодные дни, когда укладывала его спать.

— А теперь отдохни маленько. Тебе сейчас ой как надо выспаться. Завтра ведь на работу. Другой-то почтальонки у нас нет. Ты у нас почтальонка.

— Да-да. Завтра побегу. Но ты, Федя, не уходи сразу, ладно? Посиди еще маленько.

— Спи, спи, никуда я теперь не денусь. Все равно еще печь надо протопить как следует. Спи… Я посижу…

Он увернул фитиль в лампе и снова сел на скамеечку у загнеты, прислушиваясь, как гулко и ровно горят дрова в печи, как по-детски успокоенно дышит заснувшая Анисья, как с перерывами задувает поземка на улице. Душа Федора наполнялась покоем и пронзительной радостью, что вот пришла в его жизнь перемена — появилась желанная забота о человеке, который вдруг стал для него самым близким и дорогим существом на всем белом свете.

Глава 21

Микентий и Анисья

Бураны прокатывались по озерному краю, то обрушиваясь снежными лавинами, то переходя на низовую поземку, и тогда небо чуть светлело, а вершины сугробов дымились, закручиваясь султанами, и прямо на глазах росли и двигались переметы. По такому плотному снегу даже сани не проваливались, а скользили как по накатанной дороге.