Последний остров - Василий Тишков

Переглянутся бабы, поправят на голове полушалки и молча примутся за работу.

Сам дед Яков, после того, как сгорела мельница, стал на конюшне работать. Один управлялся, без помощников. Но к концу зимы стал сдавать. Пришлось заменить его. Микеньку да Егорку Анисимова к лошадям определили. А дед Яков слег. И слег основательно.

Сыромятиха гостей не особенно привечала, с порога выпроваживала всех, кто приходил справиться о здоровье первого да и последнего уж теперь нечаевского коммунара. В доме-то бабка хозяиновала.

— Нечего избу студить. Ходют тут, что к царю на поклон. Невелик князь, очухается и без свиданьицев.

Соседи уходили. Была бы честь оказана. И своих забот до морковкина заговенья не переделать.

Прошел в непогоде февраль, потянулся март, а бураны не утихали, по-разбойничьи даже как-то вьюжили. Когда выпал небольшой перерыв в буранной кутерьме, Мишка Разгонов решил навестить деда Якова. Управившись по хозяйству, пошел к соседям.

Сыромятин лежал на печи, укрывшись лоскутным одеялом.

— Здорово ночевали, — тихонечко притворил за собой дверь Мишка.

— А, — прокряхтел дед Яков, — чего долго не заходил?

— Так я у тебя хотел об том же спросить.

— Я нонче ходок с печки на полати. Разболокайся да садись вон на лавку, штоб я тя видел.

— Дома насиделся, — Мишка скинул тулупчик, прошелся по избе. — А Юлька-то где?

— Холера ее знает. Шастает где-то.

— А бабка?

— Тоже навострилась куда-то. Говорит, воскресенье — и все тут. Пойду, мол, к Секлетинье аль к Пестимее…

— Так ты один и кукуешь?

— Один как есть.

— А чо у тебя болит-то?

— Да почем я знаю… — старик начал вслух соображать: — Затылок словно чугуном налитой, в груди чегой-то шебуршит…

— Курить надо меньше.

— И так через одну смолю. А еще вот поясницу ломит и зубы, будь они трижды неладны, спасу нет.

— Нашел об чем горевать. Шалфей у вас есть?

— Да есть, кажись. Там, в казенке поищи.

Мишка вышел в сени, заглянул в кладовку. Чего тут только не было: хомуты, ларь для муки, полтушки борова, опорки всяческие, кожи сыромятные. А по стене бабкина аптека: полынь, лебеда, стародубка, коневник, столетник, шиповник, мята, а вот и шалфей.

— Счас мы тебя подлечим, — бодро проговорил Мишка, возвратившись в избу. — Кипяток есть?

— Так проверь сам в печке-то, — Сыромятин подождал, пока Мишка, громыхнув заслонкой, не обозрит содержимое необъятной, как медвежье логово, печи, и полюбопытствовал: — Там чего-нибудь пожрать стоит?

— Ага. Картовница подоспела, аж зарумянилась. И молоко топленое. А тут что? Так, щи с мясом! Ух ты, как вкусно пахнут! Мировые щи!

— Щи, говоришь? — заинтересованно спросил дед Яков.

— Ну. Так ты, поди, исть хочешь?

— За компанию разве…

— Так слезай с печи. Чего зря валяться? К лежачему болезни легче пристают.

Пока Сыромятин, покряхтывая и постанывая, слезал с печи да пимы обувал, Мишка достал с загнетки кипяток, заварил шалфею.

— Во! Первое дело. Полощи свои зубы. Нервы успокоются, и, глядишь, всему организму полегчает.

Старик принялся за лечение. Он наливал в блюдце шалфейную заварку, остужал маленько и полоскал зубы.

— На конюшне-то кто? — строго спросил дед Яков.

— Микентий да Егорка.

— Микентий ничего, расторопный мужик. А Егорка с ленцой, подгонять его надо. Ух, и впрямь, кажись, полегчало. И ведь просил ее, холеру старую, снадобья какого-либо заварить, так она критиковать меня учинилась.

Он сел к столу, нарезал хлеба.

— Ну, так чего, наливай щи, обедать станем.

Мишка налил из чугуна две чашки горячих щей и уселся напротив старика.

Ели сначала молча, споро, как бывало в лесу или в поле. Потом и разговор завязался.

— Вот это я понимаю мужчинская еда, — нахваливал Мишка щи. — Давно не ел мясного.

— Меня старуха тоже не балует. Кабанчика хочет на всю зиму протянуть, по воскресеньям лишь и варит. А в будни-то все больше постничаем.

— А я под Новый год двух косачей завалил. Целую неделю пировали, — похвалился Мишка.

— Мог бы и почаще охотиться. Заяц совсем непуганый, на огороды шастает.

— Погоды нет.

— И то верно. Забуранило нонче как следует. Дружной весны ждать надо.

Покончив со щами, они ели картовницу и запивали топленым молоком. Мишка и картовницу нахваливал да уплетал за обе щеки, чтобы деду веселее было и чтобы он не отставал. А Сыромятин ел машинально, лоб его морщился, тяжелые стариковские мысли не давали покоя.

— Как ты думаешь, Михалко, найду я могилку в тех степях, где Кирюша с Ольгушкой похоронены?

— Чо, ехать собрался?

— Надо бы.

— Если такое дело… Думаю, найдешь. Там, поди, братская могила. Люди покажут.

— И я так соображаю. Раз столько полегло в том бою, одних только нечаевских шестеро, значит, обязательно должна быть братская могила. Теплом поеду. Може, могилку надо в порядок привести, ограду сделать, чтоб по-людски, по-расейски.

— Это ты хорошо надумал, Яков Макарович. Если поедешь, то и Анисью захвати с собой. Не чужая ведь она тебе.

— Знамо дело.

— Вот все хотел спросить тебя, Яков Макарович, почему ты мне о Боге никогда не напоминал. Да и сам больше века прожил на земле, а не в пример другим старикам только о мирском и колготишься.

— Так не паны мы с тобой, Михалко, а работяги. Потому как не убогие людишьки.

— Убогие — это кто, святые?

— Тю! Куда хватил. Убогие — это придурки, бездельники, лодыри, калеки, слабоумные. Уж так получилось почему-то. Шиворот-навыворот. Создатель-то сотворил человека по образу и подобию своему. Вот и кумекай.

— Ага… Мне бы тоже не хотелось быть убогим.

— То-то! И я вот так почти спросил лет сто назад у твоего прадеда: почему все Бога боятся.

— Пошто, деда?

— От глупости. И от непонятия жизни пьяной. Создателя не бояться надо, а любить и с сызмальства что-то делать, а не болаболить. Хоть махонькой толикой, но походить на Создателя нашего, а почему?

— Ну, Он же по образу и подобию придумал нас. Значит, мы, если не святые, то все равно как бы боженята все, а не рабы его.

Дед Яков отложил хлеб, ложку и уставился в изумлении на соседа.

— Михалко, ты это што, сам допетрил до всей сути?

— Здорово ночевали. Минуту назад от тебя и услышал. А еще слышал: Бог — это Правда. Так ли это?

— Так, Михалко. Так. Я вот со старухой своей ишо в молодости спорил, не в лике на доске намалеванном, не в картинке бумажной и даже не в статуе какой сила божественная, а в слове. Все, что видимое, токо помогает слову. В нем вся сила. Но сила слова в голимой правде. А правда в сущей жизни, познать которую шибко трудно. Не всякому это удается даже за долгие лета свои.