Первый среди Равных - Анатолий Левандовский

Всё предвещает, что на следующих выборах изберут депутатов-патриотов. Я надеюсь, что вскоре и вы вернётесь в лоно матери-родины. Если бы маленькая армия великого Пишегрю осмелилась в день 18 фрюктидора дать бой республиканцам, мы получили бы удовольствие и хорошенько их поколотили; я был бы тогда уверен, что правительство, для которого мы совершили чудеса храбрости, освободило бы вас — единственная награда, которой бы мы от него потребовали… Меня чудесно приняли республиканцы Бетюна, когда я проезжал через их коммуну. Они задержали меня на три дня и неустанно слушали мой рассказ о пережитой нами великой драме. Тебя и Жермена особенно хорошо знают все патриоты наших департаментов из-за прекрасной вашей защиты во время монархической бойни. Нет ни одного мало-мальски образованного человека, который не повторял бы наизусть отрывки из произнесённых вами энергичных речей. Я читал вчера в кружке твоё письмо, оно было выслушано с живейшим интересом… Передай привет всем нашим храбрым друзьям по Вандому — Жермену, Казену, Моруа, Блондо и Вадье. Всем им братский поцелуй от меня и всех республиканцев Па-де-Кале. У нас только одно желание — поскорее узнать счастливую новость о вашей свободе…»

Таффуро не ошибся: казалось, все предвещало шестерым изгнанникам скорое освобождение. Выборы VI года дали полную победу демократам. Повсюду в департаментах шла чистка прежних муниципалитетов; умеренные и роялисты заменялись друзьями Свободы и Равенства; всего было заменено, таким образом, шестьсот муниципальных агентов и сорок пять департаментских комиссаров.

Но как раз в плювиозе наметился новый перелом.

Директория, напуганная усиливающейся «красной опасностью», вновь повернула на сто восемьдесят градусов и начала притормаживать.

Опора на патриотов ослабла.

Стали закрывать прогрессивные газеты, демократические клубы — разгонять.

В флореале был издан декрет, согласно которому выборы VI года объявлялись недействительными; сто шесть вновь избранных депутатов-патриотов, в том числе бабувист Фион, были исключены и заменены умеренными; тот же фокус в то же самое время проделали и с демократическими властями на местах: семнадцать присяжных Верховного суда, восемнадцать председателей трибуналов, четырнадцать общественных обвинителей, одиннадцать секретарей и около шестидесяти администраторов, объявленных «анархистами», должны были уступить место ставленникам режима.

Директория явно обнаруживала полное отсутствие прочности и всё чаще прибегала к «политике качелей».

В брюмере VIII года (ноябрь 1799 года) к власти пришел Наполеон Бонапарт.

Тщетно Буонарроти и его соратники посылали консулам одну за другой петиции, напоминая о своей горькой судьбе и несправедливости их тяжкого бремени — новые власти были столь же глухи к их призывам, как и прежние.

Иногда кто-то из ссыльных не выдерживал и терял осторожность.

Так, Блондо, когда администрация форта предложила ему присягнуть на верность первому консулу, написал: «Клянусь до самой смерти быть верным партии Робеспьера и убить Бонапарта».

— Как, — воскликнул изумлённый чиновник, — вы столь несправедливы к человеку, благодаря которому Франция вскоре получит мир! И вы восхваляете Робеспьера, этого бича человечества!

— Я заколю узурпатора! — прорычал Блондо. — Что же касается Робеспьера, то он нам воистину необходим; проживи он ещё четыре месяца, и мы имели бы подлинный мир!..

Военные власти были так потрясены, что решили, будто перед ними сумасшедший; Блондо немедленно поместили в госпиталь.

Остальные пятеро, хотя в душе не могли не разделять мнения своего товарища, были крайне огорчены его пылкостью, нарушавшей их тактику «макиавеллизма правого дела».

Впрочем, тактика эта не привела к успеху. Даже парламентское красноречие брата первого консула, взявшего их под защиту, не возымело никаких последствий: закон от 3 нивоза VIII года признал их осуждение правильным и окончательным, не подлежащим ни при каких обстоятельствах какому-либо пересмотру.

— Но ведь они все же были освобождены? — спросил де Поттер после паузы.

— Не так скоро и не так просто, — ответил Лоран. — Потребовались новые напоминания и новые петиции… Консулы, в то время стремившиеся доказать общественности свои республиканизм и демократичность, в 1800 году отдали наконец приказ о переводе ссыльных на остров Олерон. На условиях, я бы сказал, парадоксальных. Они должны были жить на свободе, не имели права чем-либо заниматься, но могли получать содержание в виде среднего жалованья унтер-офицера флота.

— В чём же здесь парадоксальность?

— А в том, что жалованье это полагалось лишь в случае, если морские власти захотят его выплачивать — так прямо и значилось в приказе!

— Гм… Это вполне в духе покойного тирана… И что ж, жалованье выплачивалось?

— Разумеется, нет. Ссыльным приходилось побираться, чтобы не умереть с голоду. Как ни странно, но помогли покушения на Бонапарта. После взрыва на улице Никез в 1801 году диктатор решил разделаться с «анархистами». Антонель и Феликс Лепелетье были немедленно схвачены; первого выслали из Франции, второго отправили на остров Ре. Что же касается шестерых, то их всех в конце 1802 года разбросали по разным местам. Буонарроти перевели в Соспело под надзор полиции; Жермену повезло меньше: его отвезли к Кайенну.

— Да, такому не позавидуешь; малярийный климат Гвианы уничтожил многих из ваших славных революционеров; вероятно, и Жермен…

— Нет, ошибаешься: Шарль Жермен был не тем человеком, которого можно так просто уничтожить; ещё во время суда, при произнесении приговора, он воскликнул: «Отправьте меня в Кайенну — я и там буду продолжать проповедь Равенства… Не найду людей — стану проповедовать попугаям!» Вообще, его дальнейшая жизнь, насколько я осведомлён о ней, подобна авантюрному роману. Суди сам: он попал на корсарское судно…

— И не был убит?

— Ничуть; он стал благородным пиратом. Корабль, на котором он находился, нанёс чувствительный урон англичанам, но был захвачен ими…

— И беднягу тут же вздёрнули на рее?

— А вот и опять не угадал! Красноречивый Жермен настолько поразил англичан идеями из арсенала Равных, что те сохранили ему жизнь. И не только жизнь: находясь в плену, он продолжал заниматься своей «миссионерской» деятельностью.

— Ничего не скажешь, удивительная судьба. И долго он пробыл в плену?

— До 1814 года. Потом в числе других военнопленных вернулся во Францию.

— И продолжал бороться за дело Равных?

— К сожалению, об этом мне ничего не известно.

— Ну а Буонарроти? Уверен, его последующая жизнь была ещё более насыщенна и интересна, чем жизнь Жермена!

Лоран загадочно усмехнулся.

— Буонарроти — это слишком длинная история. О нём расскажу тебе как-нибудь в следующий раз…

Он неоднократно собирался отнести рукопись в издательство, но всё почему-то медлил.

Перечитывал снова и снова целые главы и отдельные страницы. Некая мысль тревожила его.

Наконец, так ничего и не решив, рискнул с благословения хозяйки пригласить братьев-эмигрантов и бельгийских демократов, дабы прочитать им всё от начала до конца.

Это было ему необходимо, чтобы утвердиться в задуманном.

Впервые за время брюссельской жизни Лорана в его маленькой квартирке было людно. Впервые многие из его брюссельских знакомых увидели это таинственное обиталище таинственного человека.

Гостиная Лорана с трудом вместила приглашенных. Он позвал всех, чьё мнение было ему интересно. И сожалел, что не все смогли прийти.

Великий Давид, с которым Лоран не раз беседовал в его мастерской, Давид, сам бывший участником и творцом событий, упомянутых в рукописи, не дожил до этих дней.

Старый Вадье был при смерти.

Хитрый Сиейс, несмотря на то, что Лоран обучал его внучатых племянниц математике и музыке, вежливо, но твёрдо отказался присутствовать при чтении: он догадывался, что лично ему это чтение ничего приятного не обещает.

Барер примчался и, конечно же, присутствовал на всех вечерах — а чтение растянулось на шесть вечеров — и, конечно же, был самым многословным из всех выступавших.

Центральной фигурой среди приглашенных был де Поттер.

Вместе с ним явились несколько видных бельгийских демократов, в том числе братья Деласс.

Сара из скромности отказалась участвовать в обсуждении. Она слушала, находясь в соседней комнате.

Вечер шестой и последний растянулся на всю ночь: в этот вечер, сложив прочитанную рукопись, хозяин дома попросил гостей высказаться.

Сначала, и довольно долго, тянулось напряженное молчание — никто не хотел говорить первым; потом заговорили сразу несколько человек.