Жизнь на каблуках - Маша Царева

– Кто это там долбится? Потерпеть не можете, что ли?

Дверь, обтянутая белой кожей, приоткрывается. Я в ужасе поднимаю заплаканные глаза и вижу Виктора Федоркина – вид у него помятый и сонный. Он непричесан, небрит и одет в простые черные джинсы и сомнительного вида растянутую футболку. И никаких подведенных глаз, никаких розовых лосин, как у балеруна-любителя. Несколько минут он ошарашенно смотрит на меня. Не узнает, наверное.

– Варька, ты, что ли?!

– Нет, твоя самая горячая поклонница! – У меня еще хватает наглости иронизировать.

– Входи… Что у тебя с лицом? Почему ты плачешь?

Я протискиваюсь мимо него в квартиру.

– Лук резала.

– Лук? – хлопает глазами Вилли. – Какой еще лук?

– Да не важно. Шучу. Почему ты так долго не открывал?

– Спал я. Вчера всю ночь пел, сначала в «Кристалле», потом в «Штопоре». Голова трещит… Раздевайся.

– Не могу. – Я нагло смотрю ему в лицо. Ну и что, что у меня косметика поплыла, ну и что, что с потекшей тушью я похожа на панка-гота. – Под шубой у меня ничего нет.

Он недоверчиво приподнимает полу шубы, и тут его взгляд натыкается на мои покрасневшие от холода голые ноги.

– Варь… это какой-то розыгрыш, что ли? Или ты опять сбежала из борделя?

– Можно сказать и так… Витя, скажи – почему? Почему ты не сказал, что с тобой случилось в клубе из-за меня? Почему ты организовал всю эту эпопею с новыми костюмами? Только для того, чтобы я осталась в группе? Почему ты вообще не послал меня по известному адресу, когда я напросилась к тебе на чай три года назад? Почему? И самое главное, почему, почему ты не сказал мне, что ты не голубой?!

Какое-то время он обескураженно молчит, потом на его лице появляется извиняющаяся улыбка.

– Потому что я и правда голубой, – говорит он, но потом, когда ему надоедает созерцать мою вытянувшуюся физиономию, добавляет: – Шутка.

И тогда я опять начинаю плакать, а он смеется, и получается, что он смеется надо мной, вместо того чтобы меня утешать. А потом он и вовсе начинает меня передразнивать – в скорбной гримасе опускает уголки губ, неприлично громко шмыгает носом, жмурится. И тогда уже мне становится смешно, и вот мы стоим в коридоре, у вешалок, и смеемся вместе – поп-звезда и никому не известная девчонка из кордебалета, из которой так и не получилось успешной московской леди.

А потом случается и вовсе странная вещь – Федоркин притягивает меня к себе и целует. Я закрываю глаза, и последняя мысль, в которой я отдаю себе отчет, звучит примерно так: а не слишком ли противный вкус у моей губной помады?

Он расстегивает мою шубу, мех скользит вниз, и мне почему-то не хочется, чтобы Виктор включал свет, и я застенчиво его об этом прошу. Хотя что за странная целомудренность, я же тысячу раз раздевалась перед самыми разными мужчинами, даже перед незнакомыми, в клубе.

– Идем в комнату, – говорит он, – неудобно же у вешалок!

Я не знаю, что такое любовь, но имею на этот счет некоторые предположения. Любовь – это когда в мерцающем прямоугольнике окна, точно в огромном аквариуме, плавают снежинки-рыбы – и ты чувствуешь себя дурашливо счастливой только потому, что имеешь возможность за ними наблюдать. Любовь – это когда вдруг начинаешь беспричинно смеяться, как обкурившийся конопли подросток. Любовь – это когда тебе неожиданно начинает нравиться запах чьих-то сигарет.

Я не знаю, что такое любовь, но мне довелось встретить мужчину, который заставил меня рассмеяться дважды.

Впрочем, об этом как-нибудь потом.