Украинский национализм: ликбез для русских, или Кто и зачем придумал Украину - Кирилл Галушко

Обратимся теперь к оценке Андреасом Каппелером политики «русификации». Важнейшей ее причиной стало возникновение национальных движений — как нерусских, так и русского. Они подрывали традиционную легитимацию царской державы и давали правительству повод в условиях усиливавшегося политического и социального кризиса в первую очередь поставить на национальную карту, стремясь интегрировать дрейфующее в разные стороны русское общество. Правда, и эта политика продвигалась мелкими шажками и проводилась непоследовательно — сначала против мятежных поляков и только затем (и с меньшей интенсивностью) против прибалтийских немцев, армян, и финнов. Подчеркнем выводы цитируемого исследователя: результаты политики русификации были обратные, и агрессивная русификация этносов, уже осознавших себя в национальном плане, сильнее активизировала национальные движения.

Так же дифференцировано, по убеждению А. Каппелера, нужно применять к царской империи понятие «колониализм». Большинство азиатских областей империи были, бесспорно, колониями: либо экономическими, как Туркестан, либо поселенческими, как Сибирь. Проживавшие там этносы находились на нижних ступенях сословной и культурной иерархий, на большой территориальной, социальной, культурной и расовой дистанции от русского имперского центра. С другой стороны, находившиеся под владычеством центра и, по меньшей мере, частично управляемые извне северо-западные окраины империи — Финляндия, прибалтийские провинции и Польша — в экономическом и культурном плане были значительно более развиты, чем русский центр, и потому не могут быть названы колониями. Не углубляясь в терминологическую дискуссию с А. Каппелером, от себя заметим, что классическое определение «колонии», взятое из практики западных морских колониальных империй, возможно, и не подходит к российским условиям — но! Политико-правовые определения, конечно, очень важны, но представление о своем «колониальном статусе», если оно уже сформировалось в представлении этнической группы, уже делает ее родную землю колонией если не де-юре, то де-факто. Для формирующейся нации юридические аргументы могут играть весьма незначительную роль, поскольку для нее это — мало принципиальный вопрос. Например, не столь существенно, признают ли международные институции голод 1932–1933 гг. в Украине именно «геноцидом» с формальной точки зрения. Важно то, что украинцы его считают именно таковым. В этом состоит как минимум их моральная позиция.

Эти замечания вполне могут выразить мое отношение к тезису А. Каппелера, что «Украина… не была классической колонией Российской империи». Отсутствовали как пространственная, культурная и расовая дистанции, так и правовая дискриминация украинцев по сравнению с русскими. Понятие «внутренней колонии» тоже не представляется Андреасу Каппелеру адекватным для характеристики русско-украинских отношений в Российской империи. Несмотря на то, что в отношениях русского центра и украинской периферии очевидны элементы экономической зависимости, эксплуатации и ущемления культуры, слишком многое говорит против применения понятия «колония». Например, то, что царский центр видел в Украине часть матушки-России и, как было сказано выше, не дискриминировал украинцев как отдельных граждан по сравнению с русскими.

От себя добавим, что для России было актуальным различие «исконных земель» и «присоединенных»; и даже сама мысль о том, что Украина — колония, а не «исконно русская земля», сразу бы разрушила всю систему исторических представлений, на которых держался весь образ «Руси-России». Поэтому украинцы как некий реальный коллективный субъект для Петербурга просто не существовали — да и не могли существовать. Как справедливо считает А. Каппелер: «дабы избежать девальвации понятий, использование терминов “колониализм”, “колониальный”, “колония”, должно ограничиваться классическим колониализмом, которого на Украине не было». Размывать понятия, с научной точки зрения, конечно, не стоит — но все равно те реальные дискриминации украинцев, которые автор упоминает, надо как-то объяснять и называть… Поэтому общественные споры о том, как «обозвать» это реальное явление, — небеспочвенны. «Закрыть» эту тему никак не получится, даже с необходимым уважением к научным понятиям. Придется кому-то, видимо, придумать новый термин, который характеризует предыдущее состояние нации, что на сегодняшний день очень похоже на «постколониальное».

А теперь, обрисовав обстоятельства деятельности украинского национального движения, перейдем к нему непосредственно. А предшествовало ему…

2. Новое открытие украинцев

Для того чтобы вообще поставить вопрос, является ли украинский народ чем-то «отдельным», нужно для начала с самим народом разобраться, изучить его и сделать вывод, что исходя из всяких разнообразных критериев — что он существует и заслуживает посему некой отдельной доли, то бишь самоопределения (в самом широком смысле).

Киевский историк Алексей Толочко[40] начинает изложение процесса обнаружения наукой ХІХ в. «отдельных украинцев» с появления в России европейской моды на паломничества («туры») по всяким важным для культурного человека древним местам. Западные европейцы посещали с этой целью античные руины Италии и Греции. Приход романтизма в начале ХІХ в. сделал акцент на человеческом эмоциональном начале, глубоких внутренних переживаниях (вопреки сухой ироничной рациональности XVIII в.), почитании страстей и чувств, возвышенных деяний минувших дней. Эпатажные порывы лорда Байрона, жутковатый «Франкенштейн» Мэри Шелли и более сдержанные исторические экшны Вальтера Скотта вырывали читающую публику, порядком уставшую от актуальных политических коллизий, из рафинированной космополитической жизни и помещали ее в иной, гораздо более величественный мир. Хотелось небанальности, экзотики, неких первобытных, но высоких страстей. Посещая античные романтические руины, надлежало проникнуться их духом, представить себе нечто возвышенное и драматическое, предаться глубоким философским, эстетическим и моральным размышлениям. Обитавшие на этих руинах обычные живые итальянцы и греки, не отягощенные какими-либо знаниями о своем великом прошлом, с удивлением взирали на пришельцев, которые пускали слезы умиления, глядя на всякое старье, которое уже давно использовалось аборигенами как источник стройматериалов.

Для просвещенных русских начала ХІХ в. таким местом паломничества стал Киев, Чернигов и вообще всякие княжеские места Малороссии (а за Киевом, собственно, уже начиналась бывшая Польша — и Русь заканчивалась — представления о Галицкой Руси возникнут много позже). Новизна встречи обуславливалась тем, что до этого из русских в Украине встречались лишь военные и высшие чиновники, у которых, как известно, не столь романтический взгляд на мир. Посему для просто образованных людей из России Малороссия была еще очень в диковинку.

Основательно подготовившись, изучив Нестора и сопутствующие исторические труды (например, Карамзина с 1818 г.), путешественник отправлялся, зная, что он должен увидеть величественные руины княжеских дворцов, соборов и крепостей, легендарные места битв с печенегами и половцами. Мотивация была простой: — ведь надо же прикоснуться к началу собственной истории, которая зародилась не в Петербурге и Москве, а в Киеве, где и христианство приняли, и государство поднялось. Историк Карамзин создал прекрасно изложенное целостное представление о корнях современной России, сменившее в качестве самого популярного изложения отечественной истории «Синопсис» XVII в. Без южнорусских земель и их истории для древней России оставалось, собственно, не так уж и много — короткий взлет Владимиро-Суздальской земли и 300 лет татарского ига.

К удивлению путешественников, руины были совсем не величественны, чего-то заметного осталось до обидного мало (южнорусские аборигены тоже ценили стройматериалы), но самое непонятное, что было замечено приезжими: народ вокруг какой-то нерусский. То есть вроде как и руины русские есть, и народ малороссийский есть, но между собой они как-то явно не стыкуются: никто из окрестных селян ничего не может заметить по поводу древних князей и половцев, зато все в курсе войн с «ляхами» и «гордого имени казаков». Растерянным туристам-паломникам казалось, что местное население — это просто какое-то чужеродное новообразование на теле древнерусской истории.

Один из паломников, Алексей Левшин, так описывал свои предварительные ожидания в 1816 г.: «Вот колыбель отечества нашего! Вот земля, которая была поприщем громких подвигов предков наших! Вот страна, в которой Россия приняла вид благоустроенной державы, озарилась лучами Христианства, прославилась мужеством сынов своих, осветилась зарею просвещения и начала быстрый полет свой, вознесший ее на высочайшую ступень славы и величия. Возобновляю в памяти моей знаменитые дела победоносных Славян, вслушиваюсь в отголоски их славы и спешу видеть те места, которые были свидетелями величия их. С этой целью еду я в Малороссию».