Групповые люди - Юрий Азаров

Томский М. П., член ЦК: "Вы хотели не лозунг дезавуировать, а дискредитировать Бухарина… Нам показалось подозрительным, что после того, как сперва требовали: распни одного (а мы говорили, как я уже указывал: подождите распинать, ошибся — за ошибку мы бьем, пощады не даем, но зачем же непременно распинать?) — после этого вдруг берутся таким же манером за Бухарина".

Калинин М. И., член ЦК: "Вы крови бухаринской хотите. Большинство ЦК находит, что тов. Бухарин ни в коем случае закланию подлежать не должен. Я считаю, что эту политику тт. Каменева и Зиновьева съезд должен пресечь".

Сталин И. В., член ЦК: "Но тов. Бухарин допустил в сравнении с этими товарищами незначительную ошибку. И он не нарушил ни одного постановления ЦК. Чем объяснить, что, несмотря на это, все еще продолжается разнузданная травля тов. Бухарина? Чего, собственно, хотят от Бухарина? Они требуют крови тов. Бухарина. Именно этого требует тов. Зиновьев, заостряя вопрос в заключительном слове на Бухарине. Крови Бухарина требуете? Не дадим его крови, так и знайте".

Еще одиннадцать лет до распятия, а уже все обозначено, уже сказано, кто в этой жизни подлежит закланию. По отношению к Сталину, или к Калинину, или к Молотову такое не могло быть сказано. Они были костровыми. Они разжигали новые костры, они сжигали, и никто не смел им отвести иную роль. Они уже наметили сжечь Бухарина, хотя Бухарин и значился в группе Сталина, а Андреев, член ЦК, бросает съезду в том же 1925 году: "Кто поверит, что кровожадные тт. Сталин, Бухарин, Томский, Рыков, Калинин и т. д. угнетают тт. Каменева и Зиновьева?" Бухарин поставлен рядом со Сталиным. Бухарин назван кровожадным. Это, разумеется, ирония: никто ведь не поверит! И все-таки вновь заявлен тот же групповой принцип, в основе которого — разобщенность, если хотите, кровожадность. Группа периодически должна выбрасывать из своих недр в изгои кого-нибудь из своих будто бы единомышленников, постоянно должна кремировать кого-то, и путь к этой кремации длительный, но эта длительность методическая, пунктуальная, последовательная и беспощадная. Группа Сталина, точнее, все группы, созданные им, понимали это, как это ни странно, быстро освоили методику этой беспощадности и успешно ее реализовывали под чутким руководством вождя.

18

— Мне было шесть лет, когда это случилось. Мама после сложной операции находилась все еще в больнице. И вот однажды в третьем часу ночи позвонил отцу помощник Сталина. Поскребышев: Сталин просит срочно приехать к нему в Кремль. Отец сказал, что не знает, как быть: сын то и дело просыпается, плачет, с кем его оставить? Поскребышев попросил подождать у телефона. Он доложил Сталину, и тот сказал ему: "Пусть приезжает с сыном". Мы с отцом вошли в приемную. Поскребышев, лысый, с нависшими на голубые глаза бровями, это я точно помню, кивнул на высокую дверь, и мы вошли в кабинет. Сталин мне показался маленьким, я его представлял громадным, а он был щупленький, и когда он встал, то был моему отцу по плечо.

Сталин подошел ко мне, погладил по головке и сказал: "Ты, Олег, — настоящий мужчина. — И добавил:- Вот там возле окна лежит посмертная маска Ленина. Посмотри".

Я ничего интересного в посмертной маске не нашел. На стене висели портреты Суворова и Кутузова. Я рассматривал портреты и не расслышал, когда ко мне подошел Сталин. Он наклонился, обнял меня, погладил по головке, спросил:

"А сколько тебе лет?"

"Шесть", — ответил я.

"А ну встань. — Я встал и увидел перед собой припухшее его лицо с некрасивыми черными оспинами. От него пахло табаком и вином. Это я точно помню. Он смерил меня рукой и сказал: — Ты плохо растешь, Олег. Ты, наверное, не занимаешься физкультурой?"

Я что-то стал отвечать, а он уже не слушал меня, подошел к отцу и что-то стал ему говорить. Я помню, что отец сильно волновался и все повторял: "Хорошо, хорошо, товарищ Сталин". Утром мы с отцом выехали в Ленинград. Это было личное поручение Сталина в связи с ленинградским делом.

Когда отец вернулся в Москву, у него в министерстве случилась беда. Ночью, когда отец сидел у себя в кабинете, раздался звонок. Это звонил заместитель. Он успел сказать: "За мной пришли".

Отцу предъявили ордер на арест его заместителя Воропаева.

"Я за него ручаюсь", — сказал отец.

Двое из органов безопасности ответили, что выполняют приказ Лаврентия Павловича.

"Тогда я поеду сейчас же к Сталину".

"Да, отменить арест может только он", — подтвердили пришельцы.

Отец через несколько минут был у Сталина.

"Напрасно ты его защищаешь, — сказал Сталин. — Воропаев скрыл свое происхождение. Он сын кулака".

"Он не скрывал своего происхождения. Я знал, что его родители — зажиточные крестьяне. Его отец — кузнец, а это, знаете, должность мастерового, которая на селе дает возможность хорошо жить".

"А тебе известно, Лапшин, что отец Воропаева занимался антисоветской агитацией? Неизвестно? Так зачем же лезешь его защищать?"

"Я ручаюсь за Воропаева. Он незаменимый работник".

"Незаменимых у нас нет, Лапшин. Запомните это. Нет незаменимых. Вам это понятно?"

"Понятно, товарищ Сталин".

"Как чувствует себя Анна Михайловна? Болеет? Вот о ней позаботьтесь. Почему вы не отправите ее на курорт? Сколько лет вы не были в отпуске? Два года? Вот и поезжайте с женой на курорт. Поговорите с Поскребышевым, он вам посоветует, куда лучше поехать. Нельзя быть таким невнимательным к жене, товарищ Лапшин. Завтра же займитесь здоровьем своей семьи. И своим тоже".

Отец был в растерянности. Однако возражать не стал. Через день он уже ехал на курорт в Сочи. И где-то под Курском его сняли с поезда: арестовали. Матери посоветовали ехать на курорт одной. Она, естественно, никуда не поехала. Вернулась. И начались у нас черные дни. Выселили из квартиры. Забрали дачу. Конфисковали имущество. Мама пошла работать посудомойкой, так как ее никуда не брали на работу. Мама говорила о том, что случилось какое-то неслыханное недоразумение. Что это все из-за Воропаева, этой кулацкой сволочи, произошло. Что это, должно быть, он оклеветал отца. Она говорила, что пойдет к Сталину, который ничего не знает и которого ввели в заблуждение. К Сталину она не попала, а ее многочисленные письма оставались без ответа.

Я долго думал над тем, зачем понадобился Сталину такой комедийный вариант с заботой о здоровье моего отца и моей матери. Неужели нельзя было просто посадить? Без всяких ночных интермедий. Что же это было: иезуитство? Желание насладиться властью? Тайный садизм, изуверская жажда крови, о которой он так часто говорил?

Нет, ни то, ни другое! Суть его метода — в широком использовании дезинформации. Он постоянно работает на свою легенду — это легенда о бесконечно добром и отзывчивом человеке, который на всех перекрестках орет напропалую: кадры — это все! Заботиться о людях — первейший долг! Выращивать людей, как садовник выращивает дерево! Главное — бережность в обращении с людьми! И постоянное личное внимание. Личная подпись. Личное участие:

"Как у вас с квартирой? Какие условия? Как питаетесь? Не нужно ли чего? Как жена? У вас нет хорошей дачи — это безобразие! Товарищ Калинин, почему же у нас такой заслуженный человек живет в таких условиях? Не умеем мы ценить хороших работников! Учиться нам надо ценить людей! А дачу я прошу вас, товарищ Калинин, немедленно подыскать товарищу Лапшину! В каком районе лучше, товарищ Лапшин? Не знаете? Посоветуйтесь с женой. Посоветуйтесь и скажите Калинину. Он вам поможет, у него есть возможности помочь".

И это было сказано, когда уже у Сталина точно созрело решение расправиться с отцом.

— А откуда вам это известно? — спросил я. — Многое мы преувеличиваем. По-моему, он был импульсивным человеком.

— Импульсивный? Он все рассчитывал. Рассчитывал, как этот наш барбос Заруба. Он меня сейчас стравливает с Квакиным. Предложил мне возглавить секцию идеологической работы…

19

Я сдуру рассказал Зарубе о своих снах.

— Беда какая-то, — говорю ему. — Лезет в голову всякая чертовщина. Троцкий, Каменев, Сталин… А он на меня как глянет:

— Не положено, Степнов, жить другой жизнью даже во сне. Я убежден: если человек видит во сне антисоветчину, то нет гарантии, что этот отщепенец завтра не выйдет на площадь с лозунгом "Долой КПСС!". Чем хорош был Сталин? Он боролся с двурушничеством. В годы его правления людям снились строго государственные доброкачественные сны: о взятии новых обязательств, перевыполнении плана, трудовых вахтах и подъемах.

Мы стояли у Доски почета, и навстречу нам шел Квакин. Заруба улыбнулся:

— Квакин, я давно замечал, что в твоем портрете есть оттенок уныния. Надо заменить фотографию. — И сам сорвал карточку.

Квакин скис. Прижал к груди свое изображение, понял: попал в немилость.

20