Малая трилогия - Сергий Булгаков

Мученическая кончина Предтечи была необходима для его полного прославления на пути к новому служению.

Но разве ему была нужна и возможна долгая жизнь с естественным и неизбежным концом, который через это только отсро–чился бы на некоторое неопределенное число лет? Ведь самое служение Предтечи, его дело на земле имело временный, и даже кратковременный, и притом преходящий характер. Его собственная деятельность наряду с Христом, его проповедь покаяния все более теряла бы свое значение, с тем чтобы и вовсе его потерять послесмерти и воскресения Господа. Малое светило должно погаснуть после восхода солнечного. Разве мог Предтеча пережить своего Гос–пода, друг Жениха остаться на земле после Жениха? Достаточно только поставить этот вопрос, чтобы увидеть, что на него может быть лишь один ответ — отрицательный. Правда, может возникнуть недоумение, почему же сама Богоматерь — Богоневеста надолго пережила на земле Своего Сына, Жениха Церковного? Разве это же не могло повториться и с Предтечей? Однако здесь есть различие положений, связанное с различием служений. Богоматерь после рождества Христова отходит в тень Своего смирения. Она присутствует и созерцает земной путь Своего Сына, Сама, однако, оставаясь извне как бы безучастна. И, напротив, после Пятидесятницы Она становится деятельным средоточием Церкви, Личным Ее воплощением и главой, в то же время и Сама для Себя заканчивая путь к честному Успению и небесному прославлению. Совсем иначе Предтеча, служение которого вплетается в служение Христово и Его искупительное дело, простирающееся и за пределы этого мира. Хотя оно и занимает в нем определенное место в мире, но этим не исчерпывается, а продолжается за пределами мира. Поэтому честная жизнь Предтечи должна была быстро склониться к закату. Предтеча не мог пережить Господа на земле. Такова внутренняя необходимость, вытекающая из его служения.

Но, с другой стороны, разве величайший среди людей служитель добра и свидетель Истины мог пройти в мир, не вызывая к себе ожесточения, доходящего до полной непримиримости? Разве «князь мира сего» и его неисчислимые служители могли оставить безнаказанным и беспрепятственным это служение, не доставив ему высшей славы и торжества мученичества и исповедничества? Разве, говоря уже более конкретно, Предтеча проповедью своею и своим бестрепетным словом истины не должен был навлечь на себя такой вражды, которая не могла не привести — рано или поздно — к роковому исходу? Предтеча уже к концу своего недолгого (ведь всего около полугода) служения оказался окружен врагами, число которых могло только увеличиваться: здесь законники и фарисеи, которые «не поверили ему» (Мк. 11,31; Мф. 21, 25; Лк. 20, 5), «отвергли волю Божию о себе, не крестившись у него» (Лк. 8, 20), «не узнали его, а поступили с ним как хотели» (Мф. 17, 12). Здесь и властители мира с их раболепным окружением. Здесь и порок, в Иоанне имевший для себя неподкупного обличителя. И пред лицом всех этих угрожающих возможностей является в известном смысле случайным то, каким именно способом мир отомстил бы своему обличителю. В данном случае «ученицей вселу–каваго диавола» явилась дочь Иродиады, вкупе с матерью своей и безумным Иродом, обличаемым Иоанном за незаконный, кровосмесительный брак. Однако именно это злодеяние, будучи случайным в том смысле, что оно является лишь одним из возможных способов мести князя мира наибольшему из пророков, в то же время не является случайным в своих особенностях.

И, прежде всего, обращает внимание, что Предтеча погиб не от церковной, но от гражданской власти, по мотивам не религиозным, но личным и политическим, несмотря на то что в его проповеди не было ничего политического, ничего личного. При этом нельзя не отметить также различия по сравнению с осуждением Христа, которое, хотя извне имело тоже политический характер (обвинение в политическом самозванство: «царь Иудейский»), но вытекло всецело из религиозных мотивов и имело своих виновников в религиозных вождях народа, книжниках и первосвященниках. Они начинали коситься уже и на Предтечу, обеспокоенные его проповедью, и вообще «не поверили ему» (и, в частности, не поверили, конечно, и возвещению его о Мессии). Они посылали к нему искусительное посольство, и, однако, до окончательного столкновения с ними не дошло, именно постольку, поскольку он был Предтеча. С одной стороны, в своем подзаконном, ветхозаветном естестве он не отделялся от них, почему и в вопросе о посте говорится: «почему ученики Иоанновы и фарисейские постятся, а Твои ученики не постятся»? (Мк. 2,18;Мф.9,14; Лк. 5, 33). А с другой, его свидетельство о Мессии, однажды раздавшись, тем и закончилось, потому что после явления Мессии Предтеча отходит в глубокую тень, чтобы в ней «малитися» перед Растущим, и этот Растущий уже сам проповедует о Себе, на Себя навлекая и всю остроту ненависти. Поэтому на вопрос о Мессии столкновение с фарисеями у Предтечи и не могло дойти до предельной остроты, именно потому, что он был только Предтеча. — Но заслуживает в то же время внимания, что и столкновение именно с Иродом и его женой произошло на почве того общего обличения нравов, которое свойственно было вообще пророкам (Нафан к Давиду, Илия к Ахаву и Иезавели, Амос и Иона, Исайя, Иеремия), и в этом столкновении самом по себе также нет ничего типически новозаветного. Обращает внимание, что Сам Господь в проповеди Своей совершенно не занимался личными обличениями (и даже обличительные речи против книжников и фарисеев (Мф. 23) бичуют умонастроение, но не личные грехи, в них нет ни одного имени), как будто им не придавая значения в общей проповеди Своей, ибо вся эта проповедь сосредоточена на учении о Царствии Божием и о Нем Самом. Ведь нельзя не помнить, что Иисус был современником этого же самого Ирода, как и Иоанн, о нем сказано было самое резкое слово, какое Им вообще говорилось об определенном человеке: «скажите этой лисице» (Лк. 13, 32). Сам же Ирод даже стремился Его видеть, так что даже «очень обрадовался», увидев Господа на суде, потому что «надялся видеть от Него какое–либо чудо», но не получил никакого ответа (Лк. 23, 8–9). И даже по получении известия о кончине Иоанновой Господь молча удалился в пустыню и не удостоил ни одним словом совершителей гнусного деяния. Вообще Господь как будто не замечал или не считал заслуживающими Своего внимания отдельные злодеяния власти (ср., напр., о Пилате: Лк. 13,1–23). В образе кончины Предтечи есть нечто свойственное судьбе ветхозаветного пророка. Он погиб не за учение, но за обличение, между тем как Господь, наоборот, был возненавиден и распят всецело и исключительно за учение, и прежде всего, о Себе Самом. «Ирод, взяв Иоанна, связал его и посадил в темницу за Иродиаду, жену Филиппа, брата своего («а также и за все, что соделал Ирод худого» Лк. 3, 19), потому что Иоанн говорил ему: «не должно тебе иметь ее. И хотел убить его, потому что его почитали за пророка» (Мф. 14, 3–5). Также и «Иродиада, злобясь на него, желала убить его, но не могла. Ибо Ирод боялся Иоанна, зная, что он муж праведный и святой, и берег его; многое делал, слушаясь его, и с удовольствием слушал его» (Мк. 6, 18–20). Обращает внимание в истории кончины Иоанна, что непосредственно он сделался жертвой не женской злобы и мстительности; ибо даже в Ироде вражда к нему, вызванная его обличениями, соединяется и с чувством невольной почтительности и уважения (как об этом свидетельствует ев. Марк). Эта черта примечательная и также напрашивающаяся на сопоставление. Является важным и выразительным фактом евангельской истории, что в Евангелии нет никакого следа того, чтобы когда–либо и какое–нибудь враждебное или просто недоброе движение женской души возбуждалось в отношении к Господу. Напротив, Господь всегда имел в своем окружении преданных и любящих женщин, которые следовали и служили Ему от имений своих, и это Его будущие мироносицы, которые и после крестной смерти сохранили Ему верность. Среди этих любящих женщин есть и Марфа и Мария, «их же любляше Иисус» (Ин. 11,1). Есть и грешные, но прощенные Им женщины, помазующия ноги Его миром и отирающия их власами своими. Есть и сравнительно случайные и, однако, многозначительные встречи, как с женой сирофиникиянкой кровоточивой и самарянкой. На крестном пути среди сопровождающего Его народа было множество женщин, которые «плакали и рыдали о Нем» (Лк. 23, 27), и к ним обратился Господь со словом сострадательной любви. К этому надо прибавить, что и первое явление Воскресшего из описанных в Евангелии было женщине — Марии Магдалине, и ее имя первое было названо Им по воскресении. Все это, конечно, не случайные факты: они позволяют заключить, что женскому духу не было свойственно противиться Господу, призывающему ее. Это же наблюдение многообразно подтверждается в истории Церкви, о чем. однако, здесь не место говорить.

Но при сопоставлении с этим фактом оказывается еще более поразительным то, что Иоанн Предтеча, около которого вообще по–видимому, не было женщин (их присутствие едва ли соответствовало обстановке крещения), сделался жертвой именно женской злобы и мстительности. Правда, это кажется случайным совпадением обстоятельств: обличая Ирода, Предтеча затронул и Иродиаду. Да так это изображается и у евангелиста: вследствие обличения Иродиады, она, озлобясь на него, «желала убить его» (Мк. 6, 19). Гораздо менее ясным представляется образ действия ее дочери, которая явилась непосредственной исполнительницей злобного замысла матери. Угодив Ироду пляской во время пира и получив от него безумное обещание исполнить всякое ее желание, она просит главу Иоанна Предтечи на блюде. К этому чудовищному желанию, заставляющему содрогнуться всякого человека и особенно противоестественному для женщины, притом юной, она была, по свидетельству ев. Мф. «наваждена материю своей» (Мф. 14, 8); также и ев. Мк. сообщает: «Она вышла и спросила у матери своей: чего просить? Та отвечала: головы Иоанна Крестителя. И она тотчас пошла с поспешностью к царю и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя» (Мк. 6, 14–5). Дочь оказалась достойной матери. В церковных песнопениях она именуется «скверною плясавицей», «пребеззаконной женой», «ученицей вселукаваго диавола», нечистою блудницей»[160]. Та послушность и готовность, с которой дочь вняла «навождению матери», оставляет возможность делать разные предположения вплоть до разжения злой страсти и в дочери, причем эта страсть неудовлетворенная переходит в чудовищное сладострастие злобы.