Свет мира - Халлдор Лакснесс

Осенняя тьма была как деготь; тяжелый частый дождь, шум моря. Он сел на мокрый песок. В его голове царил мрак, это было то состояние души, когда каждое слово утешения кажется изуродованным утопленником, выброшенным морем на берег; ни одного прекрасного воспоминания, а только одни кровоточащие и причиняющие боль, и пробуждать их, эти воспоминания, к жизни было все равно, что резать по живому мясу. Сквозь кромешную тьму будущего не светила ни одна даже самая крохотная звездочка. В такие минуты не подводят итоги своему прошлому, как это делают люди, мирно отходя на смертном одре, не припоминают, что было хорошо, что плохо, а что отвратительно. В такие минуты человека есть только один враг, других он не знает, этот враг — его собственная жизнь. Скальд поднес бутылку к губам и начал пить.

Он, собственно, хотел выпить все лекарство залпом, чтобы заснуть быстро и крепко, но он не предполагал, что лекарство может оказаться таким противным на вкус, он с трудом заставлял себя глотать его, делая передышки, не раз тошнота подступала к самому горлу, тело покрылось холодным потом. Наконец больше он уже не мог пить, хотя бутылка не опустела и наполовину. «Будем надеяться, что и это подействует», — подумал он, вспомнив, что докторша велела ему принимать по одной ложке. После этого он лег на песок, подложив под щеку шапку.

Тот, кто не знает, может представить себе, что кладбищенский бал — это бал, который устраивают на кладбище среди могил, но это совсем не так. Кладбищенский бал — это бал, который пастор каждую осень устраивал в помещении приходского совета и весь доход с которого шел на содержание кладбища. Но не каждый, кто мечтал об этом бале весной, попадает на него осенью.

Несмотря ни на что, молодость все-таки прекрасна. И человек понимает это осенней ночью при свете керосиновых ламп и звуках гармоники: жизнь восхитительна, и никакие слова не в силах это выразить. Юная грудь, две пары глаз, которые вдруг находят друг друга в танце, двое застенчивых влюбленных, встретившихся в первый раз, — разве это не изумительно, разве есть на свете что-нибудь более изумительное? Но у всех у нас, к сожалению, слишком мало денег. А если Бог и дает нам деньги, кто-нибудь крадет их у нас.

И пока молодежь танцует, скальд лежит на берегу и ждет смерти. Он не был готов к тому, что это займет так много времени. Оказывается, умереть труднее и гораздо менее приятно, чем многие думают. Пусть душа жаждет лишь уничтожения и вечного забвения, тело — весьма консервативное создание, которое цепляется за жизнь, сколько хватает сил. Скальд думал, что благодаря лекарству заснет через две-три минуты, но вот он уже весь дрожит от холода, а сон все не идет к нему; к несчастью, это был пронизывающий холод жизни, а не усыпляющий холод смерти. Редко кто чувствовал себя таким свежим и бодрым, как скальд Оулавюр Каурасон после своего лекарства. Он старался лежать неподвижно на сыром песке, но когда он отлежал бок, ему пришлось перевернуться на другой. Время между тем шло. Но смерть все не являлась. Наконец ему почудилось, что сквозь шум моря он слышит пение, скальд очень обрадовался, ибо он до конца так и не освободился от детских представлений, внушенных сборником проповедей на хуторе Подножье: когда человек умирает, небеса встречают его пением. Но прислушавшись, он обнаружил, что пение раздается не на небесах, а на земле. Оно доносилось с кладбищенского бала. К сожалению, песни этого мира все время звучали у него в ушах, и хотя он и пробовал засыпать уши песком, вновь и вновь до него долетала мелодия хорошо знакомого ему вальса, мешавшаяся с шумом осенней ночи. «Если бы у Гроа были туфельки, туфельки, туфельки, был бы ремешок у Гроа тоненький, словно у куколки».

Среди звуков этой земной музыки у скальда вдруг мелькнуло страшное подозрение: а что, если снотворное не подействует? В замешательстве он хватает застывшими руками бутылку, подносит ее к губам и выпивает этот отвратительный яд до последней капли. Потом он снова ложится и ждет прихода сна. Но тут его охватывает такая сильная конвульсивная дрожь, что он уже не в состоянии спокойно лежать на песке, его тело властно, несмотря ни на что, требует движения. Несколько раз он чуть не вскочил и не начал размахивать руками, чтобы немного согреться. И пока в нем происходила эта борьба, на него обрушилась волна, накрыла его с головой, подхватила и потащила за собой, чтобы через мгновенье, схлынув, оставить лежащим на берегу. Миг, и Оулавюр Каурасон был на ногах. Он бежал изо всех сил, спасаясь от следующей волны. Вскоре он был уже высоко на берегу, и прилив больше не угрожал ему. Правильно говорит старая пословица: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Уже второй раз за этот вечер тело властно вмешивалось и спасало его от мрачных решений, принятых душой.

Насквозь мокрый от соленой и пресной воды, чувствуя в нервах снотворное, а во рту и в носу морскую воду, засунув онемевшие руки поглубже в мокрые карманы, скальд тащился вверх по дороге в кромешной осенней тьме. Может, он уже умер и превратился в привидение? Он чуть не угодил прямо в объятия человеку, который так же ощупью шел в темноте. Они едва не сбили друг друга с ног, но вовремя остановились. Оулавюр Каурасон Льоусвикинг громко лязгал зубами и не мог вымолвить ни слова. Незнакомец тоже делал отчаянные попытки что-то сказать, было слышно, как у него шевелятся челюсти и булькает в горле, но все было тщетно. Наконец незнакомец нашел выход: он обнял в темноте Оулавюра Каурасона, прижался своей дергающейся щекой к его мокрой груди и сказал:

— Брат мой!

И, несмотря на запах гофманских капель, которыми разило от этого человека, Оулавюр Каурасон испытал огромную радость и благодарность к Господу за то, что снова нашел этого чудака, и в свою очередь обнял его.

— Поднять якорь! — сказал Блаженный Дади. Несколько дней он пролежал больной у своей сестры, но вчера поднялся на ноги, чтобы раздобыть себе гофманских капель, и теперь снова был самим собой. Он, как и все добрые люди, собирался идти на кладбищенский бал и взял скальда под руку. Может быть, они оба уже умерли?

— А я-то написал о тебе поминальное стихотворение. — сказал скальд.

Блаженный Дади остановился посреди дороги, чтобы еще раз крепко обнять скальда за его великодушный поступок. Ведь скольким людям в наше время приходится мириться с тем, что о них не сочиняют поминальных стихотворений после их смерти! Они свернули на дорогу, ведущую к зданию приходского совета. Двое людей. А в сущности, один и тот же человек. Душа. С кладбищенского бала до них донесся крепкий, живительный запах кофе. Блаженный показал скальду содержимое своего кошелька: у него была одна крона мелочью и одна двухкроновая бумажка. Они долго стояли у освещенного окна и взволнованно слушали пение и топот, прежде чем осмелились войти внутрь.

Если бы у Гроа были туфельки.Туфельки, туфельки,Был бы ремешок у Гроа тоненький,Словно у куколки.Туфельки, туфельки.Если бы у Гроа были туфельки,Был бы ремешок у Гроа тоненький,Словно у траллялля!

Не каждый, кто мечтал потанцевать на кладбищенском балу весной, попал на него осенью.

В конце концов Оулавюр Каурасон Льоусвикинг попал все-таки на этот бал, хотя и не так, как собирался летом, а уже в новой жизни, после того как сгорел замок в Царстве Лета.

Москва, зима 1937–1938 гг.

Часть третья. Дом скальда

Глава первая

Высоко на склоне холма, откуда хорошо видны крыши рыбачьего поселка, прилепилась деревянная островерхая лачуга — сени, комната с плитой да чулан. В ней у окна ранним весенним утром сидит бледный человек и качает своего больного ребенка. Это скальд Оулавюр Каурасон Льоусвикинг. У кого есть больной ребенок, у того есть и дом. Лачуга называется Небесный Чертог. Над фьордом сверкает солнце, недвижна вода в бухтах. Проснувшись рано утром, невеста скальда возблагодарила Господа Бога, которого она зовет «осподом», и поспешила в сушильню зарабатывать деньги. Скальд глядит вниз на крыши поселка, на синий фьорд, на таинственную дымку, затянувшую горы по ту сторону фьорда, и баюкает ребенка. Все что угодно, только не работа за деньги. Скальд наклонился над девочкой, поцеловал ее в лоб, и она улыбнулась ему.

— Доченька моя, милая моя, — сказал он, впервые по-настоящему испытав нежность к маленькой Маргрет, во всяком случае ему так показалось. Пока она была веселой и здоровой, он был к ней равнодушен. На здоровых и веселых детей никто не обращает внимания, пусть сами о себе заботятся. У нас есть обязанности только перед теми, кто страдает, мы любим только тех, кому тяжело. И хотя раньше скальд едва замечал, если она гладила его по щеке, теперь он готов был сделать для нее все на свете.