Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордехай Рихлер

При этом нельзя не отметить, что бывали такие утра, когда он без всякой видимой причины просыпался безмятежно счастливым. Нэнси лежит рядом. По кровати прыгают Сэмми с Молли. Проснешься, спустишься в кухню, приготовишь вкуснейший завтрак и везешь их всех в машине на природу. Потом на полянке дурачишься, наслаждаясь солнышком и общением с семьей, но тут внезапно наползает беспокойство. За что мне такое счастье? Надолго ли? Боги дают нам взойти на гору исключительно для того, чтобы проще было сбросить с утеса. Так что смотри в оба, Янкель, тебе наверняка готовят пакость.

И вот уже он гонится за Сэмми, а сам не весел — он только изображает беззаботность, опасливо поглядывая на окружающий лес: не таятся ли там эсэсовцы с автоматами. Нет ли в траве ядовитых змей. Не падают ли с неба астероиды. Незаметно оттесняет хохочущих, веселящихся чад ближе к автомобилю, лихорадочно вспоминая, где у него монтировка — на случай внезапного нападения обкурившихся и обколовшихся «Черных пантер». Вспомните: как раз перед тем, как Освальд прицелился, Джон Фицджеральд Кеннеди казался счастливейшим из смертных. Да и Малкольм Икс[293] готовился выступить там, сям… Наверное, и Альбер Камю по дороге в Париж строил какие-то планы[294].

Все еще играя с детьми, но заботясь уже лишь о том, как бы скрыть обуревающие его страхи, Джейк пытается перехитрить мстительных гарпий. Ведь несчастья, которые они насылают, всегда неожиданны. Значит, если худшее вообразить, оно произойти уже не сможет, и Джейк специально разыгрывает в воображении сценарии, ужаснее которых нельзя представить.

Вот Нэнси обнаруживает в груди уплотнение. У Молли диагностируют порок сердца. Сэмми попадает в лапы сексуального маньяка. А у самого что? У самого ясно что: рак легких.

Когда Джейку бывало нужно куда-нибудь лететь, он приезжал в аэропорт до несуразности загодя и принимался слоняться поблизости от киосков, где торгуют страховками — просто так, чтобы убедиться, что никто не тащит туда деньги мешками. А в бумажнике среди кредитных карт держал особое уведомление: «В случае моей внезапной смерти я, нижеподписавшийся, заявляю, что хочу быть похороненным в целости. Никакие органы изымать для трансплантации ни при каких условиях не разрешаю».

НАПЛЫВОМ:

ВИД ЗДАНИЯ СНАРУЖИ. ДЕНЬ. ЭКУМЕНИЧЕСКИЙ КРЕМАТОРИЙ В ГОЛДЕРС-ГРИН (тот, что напротив еврейского кладбища).

Дождь. Ветер в печально поникших ветвях деревьев. Где птицы не поют, так это именно здесь. Медленно подъезжает черный лимузин…

ПАВИЛЬОН. ДЕНЬ. КРЕМАТОРИЙ В ГОЛДЕРС-ГРИН.

В числе скорбящих НЭНСИ, ЛОРД СЭМЮЭЛЬ ХЕРШ с СУПРУГОЙ, МОЛЛИ с ГЕЙЛОРДОМ ИКСОМ — ее мужем, членом военного крыла организации «Черные пантеры», и ЛЮК СКОТТ. Остальные в большинстве своем КРЕДИТОРЫ.

КАМЕРА СЛЕДУЕТ ЗА ГРОБОМ, сделанным из дешевой фанеры (тонкой, едва удерживающей трупные миазмы). На крышке несколько вялых, помертвелых цветиков. Но на самом видном месте во исполнение последней воли усопшего к ГРОБУ прикреплен ПЛАКАТ, на котором написано:

ИННИ, МИННИ, МАЙНИ, МОЙ —КТО ИЗ ВАС ПОЙДЕТ ЗА МНОЙ?

НОВЫЙ РАКУРС:

НА ПОДИУМ ВЗБИРАЕТСЯ ЛЮК СКОТТ. Ему под семьдесят, он в толстых старческих очках и длинноволосом парике до плеч, в ушах серьги, с худой сморщенной шеи свисает медальон.

ЛЮК (читает).

Ушел он зимой, глухой и постылой.Окоченели ручьи, аэропорты почти опустели.Под снегом памятники стали невесть кому;Во рту помертвелого дня ртуть просто рухнула,И как ни смотрите, чем ни мерьте,Страшно холоден, о, как темен был день его смерти![295]

ОПЯТЬ НОВЫЙ РАКУРС

Когда ГРОБ начинает соскальзывать, исчезая в пламени, занавес на сцене раздвигается… за ним оказываются… СЕСТРЫ ЭНДРЮС.

СЕСТРЫ ЭНДРЮС (поют). Ба Мир Бист Ду Шейн…

НОВЫЙ НАПЛЫВ:

ПАВИЛЬОН. ОСОБНЯК ЛОРДА СЭМЮЭЛЯ ХЕРША в Белгрейвии. ГОСТИНАЯ. ВСЕ ПОТОМКИ ЯНКЕЛЯ ХЕРША в сборе. Едят. Пьют.

ЛОРД ХЕРШ. Послушайте, а что нам делать с пеплом нашего старпера?

МОЛЛИ. Может — маме?

ЛОРД ХЕРШ. Ни в коем случае. Каково будет при нем Луиджи! Он же трахаться не сможет, ты об этом подумала?

МОЛЛИ. Ну, мне-то он точно не нужен. А то ведь дети заикаться начнут! Кроме того, я от них скрываю, что они на четвертушку жиды. (Пауза.) Оставил бы себе. У тебя хотя бы кот есть. Глядишь, ему на сортир сгодится.

ЛОРД ХЕРШ. А что? Ценная мысль!

Входит НЭНСИ в полурасстегнутом почти прозрачном платье, под которым повсюду следы укусов, за ней слюнявый щетинистый официантиш-ка итальянец.

НЭНСИ. Ну что же ты, Луиджи. Скажи «здравствуйте».

ЛУИДЖИ. Дрысссь.

ПАВИЛЬОН. ДЕНЬ. КАБИНЕТ в ОСОБНЯКЕ ЛОРДА ХЕРША.

ЛОРД ХЕРШ сидит за письменным столом, заваленным кучами бумаг. Остальные собрались вокруг, у всех от алчности слюнки текут. ЛОРД ХЕРШ ладонью хлопает по столу, призывая к тишине.

ЛОРД ХЕРШ. Ради проформы мы должны сперва покончить с его последними желаниями. Таковых имеется… одно. (Читает.) Он хотел, чтобы его сын прочел по нему… кад… чего? (Не без труда дочитывает.) Кадиш! Оба-на! Кто-нибудь знает, что это такое?

МОЛЛИ. Это, случайно, не та жирная дрянь, которую он, бывало, стряпал на кухне? Лук для нее шинковал, еще там что-то…

ЛОРД ХЕРШ. Нет, то был печеночный паштет. (Раскрывает гроссбух.) Ладно, давайте разберемся с цифирью, хорошо? Перво-наперво у нас что? Сердце. На сердце самая жирная заявка была. Из больницы Святого Георгия — одна тысяча фунтов. Они говорят, что сердце у него какое-то особенное. Большое, что ли…

КАМЕРА ПАНОРАМИРУЕТ ПО ЛИЦАМ, НА КОТОРЫХ НЕТ-НЕТ ДА И МЕЛЬКАЮТ ПРОБЛЕСКИ РАСКАЯНИЯ.

ЛОРД ХЕРШ. Почки у папочки были так себе — за них дали всего сотню фунтов, а вот легкие и печень совсем никуда. Тут мы в пролете.

НЭНСИ. Ну, это понятно, а его роджер?

ЛОРД ХЕРШ. Вот, как раз следующим пунктом. Его роджер в конце концов удалось втюхать детской больнице. Сказали, что никому, кроме двенадцатилетнего пацаненка, такой не пришпандоришь… Всем все понятно?

Втайне от Нэнси — или Джейк только думал, что для нее это было тайной? — под кроватью он держал бейсбольную биту. Вступил в стрелковый клуб, чтобы получить разрешение на винтовку. Придумал даже, уходя спать, расставлять по всем ступенькам лестницы, ведущей в их с Нэнси спальню, тарелки и банки, чтобы, когда придут вандалы, он вовремя проснулся бы и смог защитить семью. Вот только не придумал, как эту меру обосновать перед Нэнси.

Нэнси, как он ее обожает! Иногда ни с того ни с сего, охваченный вечерним приступом радости и веселья, вдруг хватает ее и тащит куда-нибудь ужинать, а там заказывает роскошные яства и столь изысканные вина, что сам из всей их прелести может оценить только цену; за всем этим следуют коньяки и пылкие заверения в любви, в разгар которых он вдруг внезапно, неожиданно требует счет. А вдруг утечка газа?

— Боже мой, куда мы так бежим? — сперва удивляется, а потом и обижается Нэнси, решив, что ему с нею стало скучно.

ТАМ ГАЗ ОТКРЫТ! О Господи, как же она их не видит? Сэмми и Молли. Лежат, как безжизненные куклы в кроватках.

Да не безжизненные, а мертвые! Мертвые!

Ах, как мучительны бывали эти наваждения! Когда их поводом бывала не безопасность детей, смерть или второе пришествие немцев, порой он изводился просто оттого, насколько несправедливо зажато его поколение между двумя другими, одинаково яростными и своекорыстными. Старым поколением истеблишмента и новым хиппи. Между жирными старперами и пакостными засранцами. Поколению Джейка оказалась несправедливо, насильно навязана роль этакого Керенского. Не столь отвратного, как царь, и не такого кровожадного, как Ленин. Даже еврейская его часть, и та оказалась ни Богу свечка ни черту кочерга. Евреи, конечно, уже не те, кого, как стадо, гнали на бойню, но все же они еще стесняются мстительно выжигать арабские деревни напалмом.

За ценности, которые исповедовал Джейк, на баррикады никто бы не пошел — ну порядочность, ну терпимость, ну честь… Вместе с Э.М. Форстером он подымал за демократию два не слишком пылких тоста[296]. Вслед за Джорджем Оруэллом призывал смотреть на любую панацею, кто бы ни предлагал ее, с большой опаской.

Короче — либерал, что тут скажешь.

Он охотно проголосовал бы за легализацию легких наркотиков, но не мог сочувствовать шестнадцатилетнему балбесу, страдающему от невозможности достать коробку «Золотого акапулько»[297]. Будучи против пуританского гнета и за свободу всяческого траха, он не считал, что заниматься им надо непременно на сцене. С малолетства недолюбливая полицию, он все же не стал бы предлагать полисмену сэндвич из двух ломтей хлеба с раздавленной между ними какашкой. Полагая, что университеты и впрямь слишком тесно сотрудничают с военно-промышленным комплексом, он все же не считал, что, когда студенты разносят вдребезги результат двадцатилетнего труда их профессора, это является шагом к царству всеобщей любви. Ну да, Голливуд лжет, так же как и «Сатердей ивнинг пост», но все равно не хотелось бы, чтобы Молли чувствовала себя никому не нужной старой девой, если в четырнадцать лет не попробует группового секса. Когда реб Аллен Гинзберг, проповедуя непосвященным, утверждал, что вся история это вздор, первым Джейку вспоминался Геринг, у которого при слове культура рука тянулась к пистолету. В общем, Джейк все более явственно чувствовал, что его поколение истерически плющат две силы, два гиганта, швыряющие при этом друг в друга булыжниками полуправды — возмущенное, истово упертое в труд старичье и отвязно-игривый молоднячок.