Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— И ведь не тронули падальщики, — глухо буркнул Стюжень. — Слюной давятся, глотки граем ободрали, а не трогают.

— Нет у птиц слюны.

— Зато соплей у сопливых сопляков полон нос. Чудом стою, не скольжу.

— И волки не соблазнились, — усмехнулся Безрод. — Были, а не соблазнились.

— Клобук, — верховный показал на мертвеца.

Сивый кивнул, подобрал палку в паре шагов от себя, осторожно развёл полы тканины, что прикрывала лицо бедолаги. Какое-то время Стюжень молча смотрел, затем глухо обронил.

— Клобук теперь опасен. Примут за морового — камнями закидают и как зовут не спросят.

— Мои рубцы увидят, вообще на куски порвут.

Старик вздохнул, долго смотрел на Безрода, наконец, кивнул:

— Будешь раненым. Лицо замотаем, тканину запятнаем красным.

Сивый только плечами пожал. Усмехнулся. Раненным, так раненным.

— Мотай. Только глаза оставь.

— Была бы моя воля, и глаза тебе замотал бы. Ну чего таращишься? Время идёт, и взгляд у тебя только тяжелеет. Вот честное слово, глазюками своими мазнёшь по человеку — ровно во льды мордой сунули, озноб трясёт! А я старенький, мне тряска не показана. Как тебя Верна терпит? Отвернись от меня, образина!

Безрод размотал свой клобук, бросил старику и усмехнулся.

— Перевязывай.

Шли второй день. Чем дальше позади оставалось Сторожище, тем более густым мраком наливался взгляд Стюженя. Мор делал свое чёрное дело, страна пошла вразнос, деревни безлюдели, спокойствие и былая относительно мирная жизнь съёжились, высохли, ровно пересушенная шкура, стянулись вокруг Сторожища. Справа и слева от дороги тут и там чернели кострища: углядев первое, Безрод и верховный молча переглянулись — жгли трупы. Несколько раз Сивый даже примечал стрелы, торчавшие в стволах. Одну из них и вытащил, съехав с дороги.

— Моровых избивают. Не дают к Сторожищу пройти. На месте и жгут.

— Худо дело, — Стюжень покачал головой, — крепенько за нас взялись. Если не найдём поганца, осень не переживём.

На отряд боярской дружины напоролись ввечеру второго дня пути. На закате верховые намётом вылетели из ближайшего леска по едва заметной тропке. Видимо, в лесу хоронились.

— Стоять! Кто такие?

Безрод молчал, предоставив говорить Стюженю.

— Не признал?

Старший — приземистый, низколобый крепыш, волосы которого начинались лишь чуть выше бровей, недоумённо переглянулся со своими отрядными и, дерзко задрав губу, плюнул наземь перед буланым старика.

— А должен был? Спрашиваю — отвечай.

— Верховный ворожец боянов, Стюжень.

— Врёшь! А этот?

— Этот со мной. Охранение.

— Даже не двое? Жидковато.

Стюжень пожал плечами.

— Одни вот тоже смеялись. Так у моего только лицо замотано, а те… один, два, три, четыре, пять, шесть… а те шестеро вкруг порублены, а что не порублено — нашинковано, а что не нашинковано — в мякотку отбито.

— Я давеча таких же шутников на стрелки нанизал, а которые извернулись…

— Ещё слово, обращу в барана, — старик улыбнулся, дурашливо захлопал добрыми-добрыми глазами, потянулся к посоху. — Бараний язык страсть как вкусен в угольках. И чем длиннее, тем вкуснее.

Верховые переглянулись. Стюжень, улыбаясь, ждал.

— Ты это… княжий знак покажи! А то я в Сторожище не бываю, где мне вас в лицо признавать!

Верховный вытащил из-за пазухи золотого шейного медведя на плетёном шнурке, а на вспыхнувший блеск шести пар глаз, недобро предупредил:

— И глазками не сверкай! Можешь никогда Сторожище и не увидеть. Прихват у себя?

Услышав имя боярина, головной молча, и как показалось Безроду, неохотно кивнул.

— Веди. И без глупостей. Охнуть не успеешь — на копытца встанешь.

Крепыш пару мгновений думал, затем мотнул головой. Так и быть, айда за мной.

— Я Сорочай. В серёдке пойдёте. Меж нами. То — Зыка, а это — Плошик.

— Коленце здоров ли?

— А что ему сделается? — гоготнул рыжий Плошик с несуразной головой — затылок круглый, а лицо плоское, как блин, ровно кузнечным молотом сглаживали. — Ваш брат ворожец всегда живее всех живых!

— Всё кругом рухнет, и только ворожцы останутся, ровно пауки, — глухо буркнул Зыка, угловатый дружинный с колючим и неприятным взглядом.

Сивый чувствовал его на себе, пытается уцепиться, расцарапать, в душу глазами пролезть, да соскальзывает, ровно на скользком льду. Вот головой затряс, покачнулся, будто равновесие потерял. Куда лезешь, придурок…

Стюжень только нахмурился, да рукой показал: «Рот прикрой, умник». Шли лесной тропой в скупом свете багровеющего солнца. И в чистом поле теперь не бог весть как светло, среди деревьев же приходилось щуриться.

— Слышь, а ты правда шестерых угомонил? — с Безродом поравнялся давешний рыжий с плоским лицом.

«Не в этот раз, но бывало и шестеро».

— Правда.

— Вроде как в бою силён?

«Иногда закрывай рот. Мухи залетят».

— Пока жив.

Рыжий, нимало не смущаясь, мерил Безрода взглядом: руки, ноги, справу, меч. Даже Теньку, тот, впрочем, фыркнул на мышастого, что ходил под плосколицым, отогнал, копытом лягнул. Рыжий обиженно фыркнул, хотел было весело затеять бучу, да озадаченно осёкся, улыбаться тем не менее не перестав. Не торчат сучки, прицепиться не за что — порубленный и пальцем не шевельнул, коня не науськивал. Так и ехали цепью, тусклые ржавые звенья в начале и в конце, золотые посерёдке.

Простор открылся не сразу, и лес истончился не вдруг: впереди запросветило, деревья поредели, потом сделались одиночными, потом и вовсе сошли на «нет».

— Давненько не бывал я в этих краях, — Стюжень аж в стременах привстал, оглядываясь. — Речка не высохла? Она ведь в той стороне?

— В той, — кивнул Сорочай. — Говорили, в страшную пору подсыхала, да теперь полненько бежит. Нет-нет разливается, порты мочит.

Дом Прихвата встал на пригорке за частоколом из брёвен в паре-тройке перестрелов. Сивый со Стюженем обменялись взглядами. Безрод усмехнулся, сам собой в голове зазвучал хриплый голос Косоворота: «А что делать, если в урожайные годы зерно в рост прёт, как подорванное! А что делать, если от золота сундуки лопаются?» Вон оно как выходит, не только зерно к солнцу прёт, на частоколы, видно, тоже урожайная пора пошла, тянутся к небу, как ржаные колосья. Так это кто чем подкармливает. Раскидаешь навоз по полям: пошла рожь в рост, раскидаешь вокруг дома золото: глядь, частокол полез в небо.

— Поди, не ждут вас там пустых, — в самых воротах старик кивнул вперёд, туда, где перед глазами раскатывался двор Прихвата.

— Ты это про что? — нахмурился Сорочай.

— Так без добычи вернулись, — ехидно улыбнулся верховный. — На стрелки никого не нанизали, собратьям раздать нечего. Поди, жирнее стала дорога, чем прошлым годом, а соколики?

— Моровых бьём! — набычась, буркнул Сорочай. — Чтобы не расползались. Чтобы вам в Сторожище спокойнее спалось!

— И прочих до кучи? — Стюжень ехидно закивал головой, мол, понимаем. — Кто их считает в это время!

— За руку не поймал и молчи себе, — сухой, да угловатый зыркнул на старика исподлобья, едва удержался чтобы не оскалиться да не зарычать.

«Счёт у тебя к ворожцам, красавец, — усмехнулся Безрод, — зуб точишь, внутрях клокочешь».

Выехали на середину двора. Двор как двор, скотина мычит, блеет, кудахчет, ржёт, дворовые перекрикиваются, в общем, шум как шум, но Сивый со Стюженем переглянулись — не на каждом боярском дворе и не каждый день услышишь обещание пустить кровь и голыми руками оторвать голову. У боярского терема стоит Прихват в окружении дружинных, напротив — толпишка потрепанного вида бородачей, по виду пахарей. Боярин в раж вошел, раскраснелся, волос растрепался, рукой трясёт, кары страшные обещает. Пахари стоят молча, без звука, но глядят исподлобья, совсем как быки, разве что пыль с земли дыханием не поднимают, и хрипа не слышно пока. Поди, жуткости видит в их глазах Прихват, вон ярится всё сильнее, сам себя накручивает.