Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— А кто не доживёт? — подхватил старый плетельщик корзин.

— А кому сейчас нужно?

— А кто без злата в суме?

— А кто вообще без сумы?

— Я, глав дело, чую, что кто-то мне помереть не даёт, а на молитвы языка не хватает, тушкой на зубах висит! — Клёст в сердцах ударил ладонью о ладонь. — И во, честной люд, гляди: хожу, стою тут, соловьём заливаюсь. Выходит, без всякого знака оставил жить. А я, может, и вовсе помереть хотел! А у меня, может, жена загуляла! А тебе всей этой сочной жизнью да по морде, по морде!

— Интересно, — Рыбалёк сграбастал бороду в ладонь, многозначительно закатил хитрые глаза в небо, — если не ваш Отец Небесный, тогда кто?

Смех родился словно ключ посреди болота — живой, свежий, поднялся из глубин, растёкся по поверхности, хизанцы видели только лица, сотрясаемые смешливыми корчами и потугами. Улыбнулся и старший хизанец, но вымученно, натужно. С двух шагов, пожалуй, никого не обмануть, но с десяти… как знать.

— Поймите, храбрецы, мы не могли вырвать вас из-под попечительства вашего бога! Это как увезти раненного от одного князя к другому, да сказать ему: «Вот новый твой дружинный начальник, ему присягай!» Это решение вы должны принять в здравом уме и твёрдой памяти!

— Тогда помирай, боец на поле брани, — Клёст отчаянно-залихватски махнул рукой, будто шапку с головы о землю сломал. — Идёшь ворожец дружественного войска мимо раненного — проходи дальше, не искушай молодца жизнью! Хоть и на одной стороне стоят князья, а всё равно проходи. Дай соседу умереть! Зачем жить?

Безрод, закутанный до глаз в привычный уже клобук, усмехнулся. Ты гляди, парню самое место среди лицедеев. Голосом играет так, что не захочешь смеяться, хоть сомкни челюсти, хоть клюквы натрескайся, чтобы скулы свело намертво — из-за зубов вытянет. Разожмёт, вытянет и будешь ржать, чисто конь.

— А где ваш моровой? — встрял Стюжень, и Сивый, худо-бедно старика знавший, понимал, что если верховный перестанет сдерживаться, вся площадь наземь от хохота рухнет. Заразное это дело, ох заразное!

— Кто? — хизанцы мрачно переглянулись.

— Ну… этот ваш, который мор победил, — Стюжень с самым невинным видом выкатил в непоняточках колючие глаза.

— Везут… пока, — натужно выдавил старший мудрец. Всё это стремительно переставало ему нравиться. Подсадные головы тянули, ожидая знака, но какой, твою мать, знак — затопчут, слова сказать не дадут. — А что?

— Да вот, любопытствую, всё ли со мной правильно? Вишь ли, струп на щеке недавно затянулся, спросить хочу вашего счастливчика, всё ли должным образом идёт? А то, знаешь ли, мор — это тебе не шутка. Хочешь ложку поднять, а не можешь, в пот бросает. А что до рта донесёшь, через дыры в щеках выливается. Неудобно, понимаешь.

Площадь родила волны, словно огромный валун с высоты в болото сбросили. Люд сгибался в поясе от потуг смеха… разгибался… сгибался, разгибался. Безрод не смеялся — просто усмехался, но в поясе кланялся со всеми вместе. Тянул губы и кланялся.

— От мора что ли излечился? — крикнул кто-то молодым голоском, тонким и ломким, и в конце задрал вопрос в такие горние выси, что чудом голосок не истончился, не сорвался.

Стюжень повернулся в сторону любопытного отрока, улыбнулся и показал пальцами: «Двое излечились!», добавил:

— Урач делами занят. Недосуг ему. Сами понимаете.

Когда толпа полным весом разливает вокруг звонкий смех, не празднуй буку, расслабься, отдайся во власть волн, раскинь руки — такие это волны, от которых сил только прибавляется. Смывают они тоску, вымывают до чистой слезы, а дурные знаки вытирают, ровно следы прошлого на песке, и когда сам делаешься чист, ровно свиток перед первой строчкой, на ту помянутую первую строчку и делаешь стойку, чисто охотничий пёс. Безрод за мгновение подобрался, нахмурился, выпрямился. Точно остриём полоснули по требухе, будто кто-то злым словом испортил чистый, девственный пергамент. Сивый поискал глазами и скорее почувствовал, чем увидел — впереди кто-то есть, глазами царапает, будто иглами скребёт, и так ярко полыхает страхом, что посюда жарит, ровно терем горит, а в ушах звенит жалобное: «Отпусти, Отпусти!». Прилетело спереди, от домов в иноземном конце, Безрод голову повернул безошибочно, словно по ветру развернул, но через мгновение-другое злое пекло сжижилось. Исчезло.

— Кадьяс, мы чего вылезли-то, — Стюжень на помосте по-простецки почесал затылок, переглянулся с парнями, — золотишко вам давать? Ну… на молельный дом для Отца вашего Небесного?

Вокруг грохотало так, что мотало даже хизанцев, с каждым слитным «Ахх-ха!» их, будто камыш, гнуло. Трёхпоясые отшатывались, да вот беда — хохотали со всех сторон, не спрячешься, не убережёшься. Полуденники невольно сдали друг к другу, спинами подпёрлись.

— Не ст о ит, достойный Стюжень, — старший мудрец великодушно улыбнулся: на двух шагах не скрыть, что улыбка вымучена и тяжела, ровно под битюга подлез, но на десяти обмануть, пожалуй, получится.

— Не слышно, громче! — ревели со всех сторон и хохотали ещё заливистее.

— Не ст о ит! — рявкнул Кадьяс. — Станем же каждый на своём месте помогать страждущим! Вдвоём быстрее победим!

— Тогда ладно, — верховный согласно кивнул, приобнял Клёста и Рыбалька за плечи, громко б у хнул: — Пойдём победу к себе крутить. Будь здоров.

Уже было ушёл, под мрачным, колючим взглядом Кадьяса и прочих дошагал до самых ступеней, как остановился, будто вспомнил что-то, выкрутил назад голову. Толпа в едином порыве вдохнула и замерла.

— Тьфу, забыл, — Стюжень хлопнул себя по лбу, развернулся, подошёл. — Я ж другим боком к тебе стоял, ты не видел… Гля, струп видишь? Уже почти затянулся, а раньше вот такая дыра была…

Сивый «раскинул руки» и поплыл на волнах. Качает, болтает, освежает…

Ужег едва не рухнул. Голова закружилась. Стоял себе, смотрел на площадь из глубины дома, и вдруг будто горло петлей пережало, а перед тем желудок доверху набили горящими углями. Печёт невыносимо, но ни свежим воздухом пожар затушить, ни глаз отвести. Они там, в толпе, оба, ужас из ночного видения, и узнаёшь их даже не глазами — ну какие лица разглядишь на сотне шагов — а будто ногами ловишь дрожь земли, когда впереди разверзается твердь и всё, что раньше стояло и возвышалось — деревья, башни, скалы — делается кучкой трухи. Только не ноги теперь тряхнуло, а самое брюхо, ровно там, впереди сотрясло невидимую вселенную, ту, в которой души и живут.

— Эй, колдун, ты что? — Ассуна неприязненно покосилась, но шаг навстречу сделала и нехотя подпёрла плечом.

— Уходим, — просипел Ужег, не в силах глаз отвести от площади. — Закрой мне глаза и облей водой. Быстро!

— Зачем?

— Быстро!

Ассуна, пожала плечами, пальцами опустила веки лекарю, оглянулась — кадка с водой стоит на улице, до неё шагов двадцать топать, зато горшок с нечистотами в углу притаился. Подтащила. С трудом приподняла — грудь мешает — задержала дыхание, отвернула голову и с нескрываемым удовольствием надела посудину Ужегу на голову, проворно отскочив в сторону.

Снял глиняную бадейку он сам, отбросил, сомкнул руки на мокрой груди и, глубоко вдохнув, замер. Через несколько мгновений лекарь дерабанна Зимограсса открыл глаза, и Ассуна, в испуге ахнув, так и оставила рот приоткрытым. Почернел. Этот проклятый колдун почернел: вокруг глаз будто синяки нарисовали, и второй раз за последние несколько дней с него точно плоть соскребли. Вон скулы, того и гляди, шкуру порвут.

— Нам надо уходить. Немедленно!

— Что за спешка? — Ассуна, подбоченясь, вскинула голову, выпятила подбородок. — Нам велено…

— Там, впереди копытом бьют события, которые хотят случиться уже сегодня, — Ужег покровительственно ей улыбнулся, подобно тому, как мудрец снисходит до объяснений высоких истин дурнорождённой, которая только и может, что пускать слюни изо рта да мычать, как корова. — Вот-вот наступит завтра, в котором меня раздавят в кровавую лепешку, а тебя ждёт судьба, которую я тебе совсем недавно расписал в красках!