Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

Верховный свободной лапищей обхватил руку Колена со светочем, приподнял, и если могут глаза человека дрожать, в неровном свете тряского пламенька глаза местного ворожца именно что дрожали: зрачки быстро-быстро прыгали туда-сюда, и Стюжень буквально шкурой чувствовал на себе взгляд перепуганного собрата — будто махонькая пичуга по лицу скачет: брови, глаза, рот, нос.

— Ты ведь заподозрил, что с ним не всё чисто…

— Подпоил, тварёныш. Выпили мы крепко.

— С Прихватом он встречался?

— Да. Аккурат после летописной.

Старик разомкнул замок, и Колено с хлипом облегчения сполз по стене наземь, только светоч звякнул на камне.

— Вставай. Пошли.

Но едва бедолага, скрипя и кряхтя, поднялся и вернул «колено» в ноги, руки, во взгляд, Стюжень огромной лапищей легонько припечатал его к стене и, жутко улыбаясь, прошептал:

— Узнаю про заговор межи для пахарей, шкуру сдеру и присыплю солью. Тебе не Прихват голова, а я. Только сунься туда, пьянчук!

Безрод вернулся позже Стюженя. Обоих определили на ночь в гостевом тереме, рядом с боярскими хоромами.

— А ты не сильно весел.

Сивый пожал плечами, опустился на ложницу, сбросил сапоги.

— Всем селением веселили, да я не поддался. Суровый же парняга. Понимать надо.

Верховный мрачно улыбнулся.

— Завтра расскажешь. С утра в дорогу.

Безроду снилось и вовсе несусветное, будто Верна сидит у бабки Ясны и в сердцах тискает головной плат. Старуха распекает благоверную, а та отсверкивает зелёными глазами в ответ, и воздух языком мутит:

— Иной раз смотрит и будто в никуда глядит. Знаю ведь — таит что-то, скрывает, молчит, как сыч! Хочу спросить, да будто кто-то булыжником язык привалил, с места не могу сдвинуть! Сама молчу как рыба.

— То, что твой не из болтунов, ты всегда знала. Чего удивляешься? Как женихались, напомнить? Про серпяной скол историю рассказать?

Верна хмуро увела взгляд на свод, запрокинула голову, подозрительно всхлипнула.

— А давеча что слышала, знаешь? Купцы меж собой говорили, да мне в ушки прилетело. Дескать, не любит он меня, даже больше — ненавидит, и все в Сторожище это знают. Получается, взял за себя, только чтобы тому не досталась, — Верна кивнула куда-то вверх. — В жертву, значит, себя принёс!

— Вот ещё! «Жили, не тужили, на пятый год обнаружилось, что она дура». Слушай всякий вздор! Ты у меня девочка ладная, да складная!

— В какой-то день и сама сомневаюсь. Вроде, тепло глядит, руки запускает куда надо… в общем, всё как у мужа и жены, а в какой-то день замечаю взгляд на себе — смотрит, будто спрашивает, ты кто такая? Что ты делаешь в моём доме? И взгляд такой… жуткий, потусторонний, неузнающий.

Ясна закивала, встала с места, подошла ближе. Верна отвернулась.

— А ты хотела, чтобы на руках тебя носил, наземь не спускал?

— Вот ещё! Не малолетка! У самой уже двое, соображаю всё-таки!

— Он долго шёл к тебе, а ты к нему. Но ищут они жён вовсе не для того, чтобы всю оставшуюся жизнь смотреть им в лицо, в женины ясные, зелёные глаза.

— Знаю. А для чего?

Ясна улыбнулась.

— Для того, чтобы тут же её закрыть собой.

Верна непонимающе нахмурилась.

— Другими словами он тут же поставит тебя себе за спину. За спину, понимаешь? Одним дурёхам кажется, что спиной закрыл, другие уверены — просто отвернулся. Вроде со стороны выглядит одинаково, а разница огромна. Только не спрашивай, почему так.

Верна незаметно утёрла слезы, упрямо поджала губы, тряхнула головой.

— Почему так?

— А за спину он тебя поставил для того, чтобы вперёд идти, туда, куда глаза глядят, и чтобы спина была прикрыта. Вперёд идти, понимаешь? Чтобы добыть самого большого оленя. Чтобы свалить самого свирепого медведя. Чтобы оставить после себя самого сильного сына. Чтобы оставить после себя след, который не сотрётся под дождём и ветром, и те следочки беречь будешь именно ты. Ты!

Верна прислушалась, сделал знак: «Тс-с-с-с».

— Слышишь? Вот прямо теперь след оставляют! Орут так, что в Сторожище, поди, псов переполошили! О… купцы кувшин расколотили!..

Где-то хищными ночными птицами летали зубастые крики, кто-то шумел и гомонил, что-то падало, билось, звякало и звенело. Безрод одним рывком вынырнул из пучин сна, бесшумно встал, растолкал старика.

— Подъём, застава! Тревога.

Было у сестры-темноты чёрное покрывало со звёздами, так сожгли: выбралось языкастое пламя на крыши пары срубов Прихватова подворья, темень полосует, искрами разбрасывается, обещает забросить злой уголёк на небо, да утренними ветрами в солнце раздуть. Куталась сестра-тишина в покров из стрёкота кузнечиков, редкого лошадиного храпа да вышивку из ленивого пёсьего лая, так порвали в клочки человеческим ором, лязгом железа, стонами.

Стюжень замер на пороге гостевого терема, широко раскрытыми глазами смотрел на суматоху во дворе и постепенно закрывал рот, сообразно с тем, как доходило до ума и сердца, что творится. Наконец, плотно сомкнул челюсти и тревожно покосился на Безрода. Верховный пришёл в себя, остатки сонливости будто водой смыло. Сивый держал меч в руке и, глядя на людское остервенение во дворе, усмехался.

— Гля на ворота, — показал мечом влево.

Шагов двести до ворот, распахнутых настежь, в створ вразнобой вбегают люди с косами, цепами, серпами, уступами, кто-то в тёмных верховках, чтобы в ночи светлым льном рубах не сверкать, кто-то беспечно в светлом льне, но у самых ворот стоят бабы со светочами.

— Стряпухи, — узнал старик и горестно покачал головой.

— Они и открыли ворота, — кивнул Сивый. — Держись возле. Меня нахолмянские видели, тебя — нет.

Дружина Прихвата двумя островками встала в боевой порядок перед боярским теремом и перед дружинной избой, и на те островки накатывало остервенелое море с косами, всаженными стоймя, вилами, ухватами. Время от времени один-двое «захлёбывались» в набежавших водах, падали товарищам под ноги. Неудачников, припоздавших влиться в основные боевые порядки, нахолмянские выкашивали по двое-трое в разных углах двора, дружинные, хоть и сращивались спинами, орудовали мечами мало того, что умело, так даже отважно, но взбеленившееся пахарское море просто слизывало их, как одинокий прибрежный топляк.

— Эй, Медвяк, — Сивый окликнул пробегавшего мимо нахолмянского в коричневой верховке, с косой, и едва тот угрожающе повёл дело на замах, упредительно поднял руки, — тихо, тихо, это я. Узнаешь?

— Этого стрелами утыкаешь, побежит, как ни в чём не бывало! — буркнул Стюжень уголком губ, и Безрод согласно кивнул.

Пахарь приопустил страшное оружие, подошёл ближе, и если бы встала в том нужда, старик подпалил бы светоч от лица Медвяка без стороннего уголька. Глаза горят ненавистью, рот перекошен, и до того трясёт этого кряжистого бородача, что губы трясутся, да зубы стучат.

— Ещё вечером всё было спокойно, и на тебе, — Сивый кивнул на прихватов терем.

— Совсем озверел, выродок, — рявкнул Медвяк, и тряхнул косой. — Ночью со своими заявился, девок увёз. Невтерпёж, видишь ли, стало! Супружница, понимаешь, померла три года тому как, этот и тронулся головой!

— Нашли девок?

— Пока нет, — Медвяка переполняло, его рвало на части, ровно кувшин с бродящей рябиновкой, того и гляди сорвёт крышку, полезет крепкая брага наружу.

— Лучники очухаются, перестреляют, чисто куропаток, — предупредил Сивый.

— Лучники очухаются, пожалеют, что встряли, — рявкнул пахарь, внезапно развернулся лицом в сторону схватки у терема Прихвата, исполински размахнулся и швырнул косу, будто копье. Только засвистело в ночи и там, впереди, толпу проредило — двое прихватовских в самой серёдке рухнули, лишь пустота на их местах и вспухла. Точно зубы выбило, зияет боевой строй дырами, аж ветер свистит. Медвяк торжествующе взревел и унёсся в гущу людского варева.

— Пали, как скошенные, — изумлённо пробормотал старик.

— Скошенные и есть, — мрачно буркнул Сивый. — А Прихвату я не завидую.