Чаша Грааля. Софиология страдания - Отец Сергий (Булгаков)

говорить о вселенской силе этого жертвоприношения, если оно является ограниченным в пространстве и времени, участвующие же в нём члены Церкви составляют лишь малую часть всего человечества? Принадлежит ли Христу вся эта Его другая часть, или же она остаётся Ему чуждою, неведающею или отрицающею Его?

Извне может так и казаться, что это человечество не есть Христово, хочет принадлежать самому себе, а через то отдаётся во власть «князя мира сего», хотя внутренно и подорванную, но ещё продолжающуюся. Однако, вопреки этой мнимой очевидности, человечество в естестве и судьбах своих остаётся единым. Оно безраздельно воспринято Христом в Его Богочеловечестве. Для нас является ещё тайной, сокрытой в запредельности, как и когда раскроется и осуществится это единство рода человеческого, и жертва ныне приносится лишь христианами от лица Церкви. Однако сила и действенность её распространяется на всё человечество, которое предстанет и на Страшном Суде в этом своём многоединстве. И как в первородном грехе Адама всё оно соединяется, так и в Боговоплощении подаётся ему искупление, хотя и во всём своём многообразии. Таково радостное обетование и упование нашей веры.

Но есть в нём ещё и другая светлая сторона. Вместе со Христом и мы в этом жертвоприношении участвуем, с Ним его соприносим, как «мысленную и бескровную службу». И в этом одновременно выражается молитвенно наша любовь и к Богу, и к человеку. Это есть хваление и благодарение Богу, соединяемые со всяким приношением, относящимся к нашей человеческой жизни.

Однако для нас является непосильным моление о мире и о всём человечестве, какова была молитва Христа во тьме Гефсиманского сада. Наше сердце ограниченно, как и наше сознание. Оно едва вмещает молитвенную память о тех немногих, которые даны нашей молитвенной любви и попечению. О них мы молимся всякою молитвою и прошением, сознавая всю свою ограниченность, но и всю единственность их значения. Её приносим самому Христу, предлежащему нам во Святых Своих Дарах. И эта молитва – мы опытно это знаем – особым огнём, который принёс Христос на землю, зажигает наше сердце. Эта потребность запечатлеть нашу любовь в молитве выражается и внешне в поимённом поминовении, как живых, так и умерших, которому даётся особое место в чине проскомидии.

Таким образом, в трепетной памяти молитвенного сердца связуется в некоторое единство вся наша жизнь во всём многообразии её нужд и событий. Конечно, при этом нам следует различать, о чём уместно и достойно молиться, да не уподобимся язычникам, молясь, говорящим лишнее (Мф. 6:7), однако своею молитвою мы питаем и любовь свою.

Молитесь о близких и дальних, о любящих и враждующих, и через то ткётся тайная ткань взаимной любви нашей пред лицом Господним. И эта наша любовь срастворяется с любовью к нам Господа нашего, нас ради человек сшедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята. Аминь.

1941 г.

Из записной книжки

1939–1942[158]

6. III.1 939

Да будет воля Твоя!

Сегодня глянула в лицо мне смерть – от раковой опухоли голосовых связок, или же операция, тоже с смертной опасностью или неизбежной немотой. Я смиренно и покорно, даже спокойно принимаю волю Божию. Не смею сказать: «желание имей разлучитися и со Христом быти»[159], но и светло встречаю загробную жизнь. Только разлука с живыми и их судьба заставляет сжиматься моё сердце, но верю Господу, владеющему жизнью и смертью, что он их не оставит. Стараюсь обдумать, как и с кем надо примириться, кого утешить и обласкать, что сделать. Стараюсь всех вспомнить и никого не забыть. Да пошлёт Господь святого Своего Ангела. Когда-то умирал я духовно в дни своего рукоположения, а теперь, умирая телесно, хотел бы умириться и всех возлюбить. И, конечно, сердце моё истлевает от люта и от сознания всех своих бесчисленных вин пред моим святым ангелом Неличкой[160] и о детях своих. Слава Богу за всё!

11. III.1 940

Прошёл год с посещения Божия. Волею Божией я остался жить, хотя и покалеченным, без голоса и слабосильным… Вижу в прошедшем величайшую милость Божию, богатство, сокровище духовное, данное мне в испытаниях Божиих и приближении смерти. Трепетно вспоминаю, как о каком-то неотмирном блаженстве, об этих страданиях и их откровениях, о милостях Божиих, мне посылаемых, о чудесах, в которых так и живу, их недостойный. Но одно меня страшит и томит: как мне сохранить и умножить их богатство, ибо его и нельзя сохранить, не умножая? Как мне сохранить эту благодать доживания, в котором бы оставалось открыто окно в вечность, въяве бы благодать смерти и её откровение, вместе с любовью к жизни и радостью её, которая мне не изменяет? Как удержать живую память о прошедшем как о происходящем? Как удержать себя от обмирщения, от забвения самого дорогого и важного в жизни, это – благодатного лика смерти? Если мне суждено ещё долго жить, то не сделаюсь ли я, как делаюсь уже, жертвой забвения, поглощения временем? Но нет, прочь этот малодушный и маловерный вопрос! Разве мало было тех чудесных явлений милости Божией, памяти Божией? И ради чего, ради какой чечевичной похлёбки должен ты продать своё сокровище, да и что у тебя теперь осталось, какая приманка может дать тебе жизнь? Господи, помоги мне пронести до конца то, что ты явил мне тогда! И да будет воля Твоя! Не искать своего пути, но отдаться Твоему всецело…

1/14 ЯНВАРЯ 1941 г.

Господь судил мне ещё жить, уже почти два года миновало с той поры, когда я был призван под лицо смерти, увидал её лик и трепетно склонился пред ним. И казалось тогда, что время уже коротко, и прочее время живота быстро приведёт к христианской его кончине. Однако было не так. Господь вернул меня к жизни и в жизнь, хотя и получеловеком, полукалекой. Но и таким я должен был погрузиться во все заботы и ответственность в жизни за близких и за своё дело в ней, в это страшное, роковое для мировой войны и всех связанных с ней потрясений, и всё это изо дня в день меня обмирщало и обмирщает. Нечто, которое открылось мне в дни умирания, теперь закрылось, оно хранится лишь в памяти, как светлое святое воспоминание, но не как живая, живущая для меня действительность. Правда, я остался как бы в полужизни, приподнявшись над землёй, хотя и от неё не оторвавшись. Мне трудно было бы заключить в этой полуоторванности, какова здесь мера внешнего паралича истории, связанного с войной,