Мальчики в розовых штанишках. Очень грустная книга - Николай Зенькович

И у власти тоже деревня. Хрущев из села Калиновка Курской области съездил в Америку, побывал у фермера Гарста в Айове, увидел кукурузу. Деревен­ский человек Хрущев никогда нигде не учился, он решил, что так и надо — сажать у нас кукурузу, ему не пришло в голову посмотреть на географическую карту, где видно, что Нью-Йорк на широте Баку, Айова — еще южнее. Я потом видел эти крохотные ростки, выращенные в Архангельской области.

Что еще сделала деревня у власти? В деревне ведь как происходит? Всю неделю тяжелая работа, в суб­боту вечером выпили — и на гулянку; поют — не надо ни голоса, ни слуха, тем более филармоний и консер­ваторий. Все, что сейчас показывают по телевизору, — это и есть гулянка. И они считают, что обо всем могут рассуждать.

Какая у нас национальная мечта? Поскреби любо­го — хочет быть писателем. Ведь у нас все писатели — и Ельцин, и Горбачев, и Собчак, не говоря уже о Бреж­неве, о всех его томах. Поэтому, я думаю, настоящие писатели и примолкли.

И еще одна проблема — проблема отречения. В XX веке все время отрекаемся. Это век самозванцев. Мы все переименовываем. Инна— загляните в святцы, когда отмечается этот день: этот святой — мужчина, а посмотрите, сколько Инн ходит вокруг. Все само­званцы — и Ленин не Ленин, и Сталин — не Сталин, и Киров— Костриков, и Гайдар— Голиков. Самое страшное, что отречение развило национальный ком­плекс неполноценности. В чем он проявляется сейчас?

Во-первых, в переименованиях. Институт культуры обязательно должен быть Академией культуры, город­ской голова— мэром или губернатором. Это видно и в отказе от русской кухни, одной из самых лучших в мире. Нужно есть пироги с капустой, которые мы потребляли веками, и организм к ним привык, а не пиццу, это же вредно.

Во-вторых, мы стали завидовать людям, странам, которым никак нельзя завидовать. Как можно завидо­вать Америке? Возьмите любой американский детек­тив — с чего он начинается: я встал, съел то-то (га­дость, конечно), надел то-то — носки, портки, пиджак, галстук и так далее. Кто у нас об этом будет писать — разве с одеждой происходит что-то экстраординарное. А они пишут, потому что помнят, какие они были голодранцы. И рестораны у них сплошь китайские, таиландские. У нас были свои прекрасные рестора­ны — куда подевались?

Журналист Максим Чикин беседует в Париже с вдовой Андрея Синявского Марией Розановой.

— Как относилась к Солженицыну русская эми­грация?

— Русский человек обожает кумиров — наверное, это остатки нашего язычества. Так что вокруг Алек­сандра Исаевича была создана этакая «кумирня». Но я лично невзлюбила его очень давно, еще в 1966 году, когда шел процесс Синявского — Даниэля и писательская общественность написала письмо в защиту Синяв­ского. Это письмо подписали Окуджава, Эренбург и Чуковский. Каверин, Ахмадулина и Тарковский. Бо­гуславская, Рассадин и Домбровский. И многие дру­гие— 61 человек. Обратились и к Солженицыну. Алек­сандр Исаевич подписать письмо отказался. Не он единственный. Немало очень достойных людей его не подписали. И нет никаких претензий к человеку, кото­рый сказал: «Я всецело с вами, но я боюсь».

Далее парижская эмигрантка рассказала, как она познакомилась с Наташей Светловой, теперь Ната­льей Дмитриевной: «Это была такая московская секс-бомба, матерщинница страшная».

— Вдруг в какой-то момент она оказывается бере­менной, рожает, а среди прочих моих друзей был доктор Любощиц, лучший детский врач страны... Я привела доктора к ее младенцу, и только тут узнала, что ребеночек солженицынский. И вдруг в комнату входит Александр Исаевич, это была первая наша встреча, стреляет глазом туда-сюда, мгновенно оцени­вает ситуацию, видит меня в кресле, почти подбегает и хватает за руку: «Что в лагере? Как там Андрей Донатович?» А я-то знаю о письме... И была это такая смесь лицемерия с фабрично-заводской самодеятель­ностью, что мне стало на редкость противно, и я от­ветила, мол, кому это интересно, давайте лучше по­смотрим, как доктор ребеночка выстукивает. Солж полоснул меня таким взглядом, что я поняла — зара­ботала себе врага на всю жизнь. Все это не помешало мне быть в некотором роде кормилицей двух его де­тей. У меня были налаженные связи во французском посольстве, откуда я получала молочные смеси для своего младенца, а потом и для Натальиных. Помимо всего прочего мы с ним — кумовья, поскольку Ната­лья Солженицына и Андрей Синявский крестили ре­бенка Алика Гинзбурга. Тем забавнее война, которую объявил Александр Исаевич Андрею Донатовичу, при­ехав в эмиграцию.

— Что это за война?— спросил корреспондент.

— Все началось с того, что Синявский под псев­донимом Абрам Терц позволил себе назвать Россию сукой. Это было в одной достаточно трагической ста­тье «Литературный процесс в России» — о бегстве русских писателей и рукописей за рубеж, опубликован­ной в первом номере журнала «Континент». Там была такая фраза: «Россия, мать, Россия, сука, ты еще от­ветишь и за это, вскормленное тобою и выброшенное на помойку с позором дитя». И вот на двух пресс- конференциях по поводу выхода сборника «Из-под глыб»— в Цюрихе и в Москве— два основных авто­ра, Александр Солженицын и Игорь Шафаревич, бьют по Синявскому, называя его русофобом.

Но так как эмиграция вообще была настроена по принципу Вермонтский ЦК (Солж) и Парижский об­ком (Максимов), то идеи ЦК мгновенно были под­хвачены широкими массами эмигрантских трудящих­ся. Так началась война «патриотов» с «демократами» в эмигрантской прессе.

Под впечатлением первых статей Солженицына Си­нявский, который тогда сотрудничал с журналом «Континент», написал ему «Открытое письмо». В. Максимов, руководивший журналом, печатать его отказался, сказав, что журнал пока слаб — готовится только второй номер.

— То есть Максимов в какой-то степени зависел от Солженицына?

— В огромной степени. И максимовский «Конти­нент», и газету «Русская мысль», и некоторых других я называла эмигрантскими побирушками, поскольку все они жили за чужой счет. Журнал «Континент», например, финансировала одна американская органи­зация под названием ЦРУ. Максимов считал, что Александр Исаевич в этом ЦРУ пользовался боль­шой популярностью, что к его мнению прислушива­лись.

— После возвращения Солженицына в Москву триумфа как такового не состоялось — его передачу сняли с эфира, статьи редко где появляются. Почему?

— Я недавно перечитала «Один день Ивана Дени­совича» и еще раз поразилась. Сколь это блестящее произведение. А рядом с этой вещью живет нечто литературно беспомощное. И меня удивляло, как Со­лженицын сам не видит, что он пишет и как он пишет. В какую-то минуту я даже заподозрила, что две луч­шие его вещи — «Один день» и «Матренин двор» — были хорошо отредактированы в «Новом мире», где его текстами занималась замечательный редактор Ася Берзер. Может, это ее работа, я не знаю. Но не могу поверить, что «Матренин двор» и «Красное колесо» писала одна рука.

Я думаю, что Александру Исаевичу нужен был редактор, а не стоящие перед ним на коленях в мо­литвенной позе окружавшие его дамы и господа. В на­шем доме даже шутили — а не пора ли организовать Общество защиты Солженицына, не пора ли предъ­явить счет КГБ: «Братцы, что вы прислали нам не того. Отдайте нам настоящего!» Я не знаю, кто прочел все «Красное колесо», — покажите мне этих героев. Когда Синявский выпрашивал у меня последний том этого чертового колеса, я говорила: «Не дам, не хочу будить в тебе нехристианские чувства, не хочу, чтобы ты читал и злорадствовал по поводу того, что он так плохо пишет».

— Что же, король оказался голым или просто в России устали его ждать?

— Во-первых, не король, во-вторых, не такой уж голый. Не знаю, в какой момент зародились его ма­нии. Но Солженицын — очень плохой актер, очень плохой математик, очень плохой христианин и очень дурной человек. Для меня одна из «лакмусовых бума­жек» — отношение к обстрелу Белого дома. И то, что он промолвил по поводу расстрела парламента нечто весьма двусмысленное и невразумительное, очень по­казательно...

Биография депутата Госдумы Василия Шандыби­на — монолитна и безукоризненна. Тридцать пять лет на одном заводе. Слесарь-коммунист бескопромиссен:

— Смотришь объявления: «Требуются секретар­ши. Оклад 3—4 тысячи долларов». Для чего эта сек­ретарша требуется, знаете? Вот и я тоже подозреваю. И идут же. А раньше ж, я думаю, была женская, девичья гордость. У нас, допустим, в деревне если кто-то что-то из девушек нарушал, то писали дегтем на воротах.