Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг

Эти ножи хотелось держать в руках. Ими хотелось владеть. И использовать по назначению.

— Подожди. Вот, попробуй-ка этот.

Отец достал с верхней полки сейфа нож в футляре из толстой кожи, явно тоже ручной работы, и протянул его мне. Я осторожно потянул за рукоять из дерева, более светлого, чем у остальных ножей.

— Это карельская береза, — пояснил отец. — А сталь для лезвий я обычно выписываю из Австрии. Порошковую, «Ванакс семьдесят пять». Экстра-класс. Возьми вот так. — Он показал. — Почувствуй его.

Я повторил движение отца. Нож казался одновременно тяжелым и невесомым. Он лежал в ладони как влитой. Изгибы рукояти точно соответствовали пальцам, будто она по мерке была сделана.

— Нравится? — Отец улыбнулся, наверное, прочитав на моем лице восхищение.

— Очень, — выдохнул я. — Ты настоящий мастер!

— Тогда нож твой.

Я вскинул на Эрика глаза, подумав, что ослышался.

— Да-да, нож твой, — повторил он со смехом. — Это подарок от меня.

Я ушам своим не мог поверить. Знал ведь уже, сколько такой нож может стоить. И он явно не из самых простых. Да еще ножны. Это же минимум тысяч десять.

— Нет. — Я помотал головой. — Не могу его принять. — Сунул нож обратно в футляр и протянул отцу.

— Ты не понимаешь. — Он отвел его одной рукой, а другой накрыл сверху, заключив мои ладони с ножом в своих, намного более крупных и огрубевших. — Этот я делал специально для своего сына. Для тебя, Ноа. Думал, вот встретимся когда-нибудь, и я подарю его тебе. Это, конечно, ничтожно мало. Недостаточно, чтобы восполнить все те дни рождения, на которых меня не было. И рождественские вечера. Но все же лучше, чем ничего. Как ты думаешь? — Отец смотрел на меня снизу вверх со своей коляски, и я понял, что не в состоянии ему отказать. Но не могу и принять этот нож, не рассказав правды.

— Спасибо, — мой голос дрогнул, — папа. Это лучший подарок.

Я осторожно высвободил руки. Отвел взгляд и уставился в окно, не в силах смотреть ему в глаза, зная, что собираюсь сказать.

— Можно спросить тебя кое о чем?

— Конечно. — Отец откинулся на спинку кресла, скрипнувшую под его весом. — Валяй.

— Как это случилось? Как ты упал?

Он пошевелился в коляске. Нашарил в кармане трубку.

— Это был просто несчастный случай. Я оступился.

Я уцепился за край рабочего стола в поисках опоры. Сжал пальцы так, что костяшки побелели. За окном по гравию прыгал черный дрозд.

— Ты поскользнулся. На камушках, которые кто-то рассыпал по полу у лестницы. Да?

Отец молчал. Щелкнула «Зиппо». Запахло густо и сладковато табаком.

— Ты это помнишь? — прозвучало глухо.

Я кивнул. Облизал языком пересохшие губы — будто бумагой по бумаге провел.

— Это был я. Я играл с камнями Мартина. Наверное, взял их без спросу. Услышал, что кто-то идет. Шаги, голоса. Испугался, что меня застукают. Сбежал вниз по лестнице и спрятался там. А потом… — Глаза защипало, но я игнорировал это, как и жжение в горле. Продолжал выталкивать из него тяжелые, словно булыжники, слова. — Я услышал грохот. Потом тишина. Я увидел кровь на полу. Это была твоя кровь, папа.

Я осмелился наконец взглянуть на отца.

Его лицо словно окаменело. Выражение было настолько нейтральным, что я ничего не смог по нему прочитать. Мне стало не по себе. Я ожидал чего угодно — гнева, обвинений, отрицания или, наоборот, каких-то утешающих и ободряющих слов, хотя на прощение слабо надеялся. Но от молчания отца совершенно потерялся.

— Пожалуйста, скажи что-нибудь, — умоляюще выговорил я, выискивая на его застывшем лице хотя бы тень ответа. — Знаю, такое не прощают. Я ужасно виноват. Перед тобой, перед всеми. Поэтому я сейчас здесь. В том числе поэтому. Чтобы попросить прощения… — Я говорил все тише и тише и наконец совсем замолчал.

У плотно сжатых губ отца дрогнул мускул. Они разомкнулись.

— У тебя чертовски хорошая память. Всего пять лет, а запомнил такие детали. Может, ты еще что-то помнишь? — Его глаза скользили по моему лицу, странным образом избегая моего взгляда. — Эти голоса. Помнишь, что они говорили?

Я покачал головой, все еще не понимая, прощен я или отец вот-вот выставит меня из своего дома.

— Все это я много раз видел во сне. Всегда считал это просто повторяющимся кошмаром. И только когда пастор рассказал, что ты упал с лестницы, а не погиб в аварии, понял, что это воспоминание. Но яснее с тех пор оно не стало.

Отец глубоко вздохнул, провел ладонью по лицу, которое теперь приняло понятное мне выражение усталости, смешанной с печалью.

— Ноа, мальчик мой. — Он покачал головой. — Пойми, никто не виноват в том, что со мной случилось. Или все виноваты. Все мы, это как посмотреть. — Он отвернулся к окну, и его взгляд стал отсутствующим, словно он вглядывался во что-то очень далеко отсюда. — В тот день Матильда работала в вечернюю смену. Я был один дома с вами. Мартин с Лаурой расшумелись. Тогда они часто ссорились. У твоей сестры начинался переходный возраст, сам понимаешь. Иногда до драк доходило, и хотя она чаще огребала от младшего брата, это ее не останавливало. Я пошел в комнату Лауры, чтобы их разнять. Но эти двое все не унимались. Мне пришлось повысить голос. Дети тоже кричали на меня. Наверное, эти крики тебя и напугали.

Я кивнул, пытаясь сглотнуть пересохшим горлом. Напрягал память, но ничего не возвращалось. Все было по-прежнему затянуто кровавой пеленой, словно я смотрел в прошлое через отверстие в курином боге.

— Потом Мартин выскочил в коридор, — продолжал отец, сцепив большие руки на бесчувственных коленях. — Я вышел за ним. Хотел заставить его извиниться перед сестрой. Мы продолжали ругаться. Он побежал к лестнице. Я за ним и… — Он дернул головой и перевел на меня взгляд. — Я оступился. Да, не заметил камушков на полу. Потерял равновесие. Но, Ноа, — он протянул руку и осторожно сжал мою, — если так рассуждать, то виноваты и Мартин с Лаурой, потому что опять что-то не поделили, и я сам, потому что рассердился на них, и твоя мама, потому что ее не было дома. Видишь, к случившемуся привела целая цепь событий, и твоя шалость в ней — только маленькое звено. Не надо себя винить. — Он коротко стиснул мое запястье. — Ведь я не виню. Тебе не за что просить у меня прощения.

Облегчение, которое охватило меня, не передать словами. Я наклонился и обнял отца, уткнулся носом ему в плечо, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не зареветь. Наверное, он что-то понял по моему рваному