Яшмовая трость - Анри де Ренье

лежали мундштуки, обточенные деревянные трубочки. Гектор Луазель знаком подозвал торговца. Он протягивал нам один за другим предметы, которые мы указывали. Он присел на корточки перед своей корзиной и, когда переставал шарить в ней, подымал к нам свою голову. Несмотря на свои лохмотья, он не был уродлив, этот продавец трубочек. У него было правильное лицо, обрамленное длинной седой бородой, вид кроткий и полный достоинства; но в глазах его видна была необыкновенная печаль и минутами мелькало выражение несказанного отчаяния. Я никогда не встречал подобного взгляда! Когда мы окончили с покупками, старик завернул в тряпку серебряные монетки, которые мы ему дали, и продолжал стоять перед нами, погруженный в такую задумчивость, что слуге, принесшему нам новые чашки кофе, пришлось несколько раз дернуть его за лохмотья, чтобы заставить его уйти. В то время как он удалялся со своей корзиной, слуга обернулся ко мне и сказал на плохом французском языке: «Ничего не поделаешь, сударь, у него тут (он приложил свой палец ко лбу) не совсем в порядке... Это оттого, что его сын, который был солдатом, был убит в Йемене».

Лери стряхнул пепел своей сигары и добавил:

— Я тогда понял взгляд бедных глаз и почувствовал, что война, хотя она вещь необходимая, есть в то же время вещь ужасная, потому что после нее остаются тысячи таких взглядов. И часто, когда марокканские пули осыпали наши ряды, мне вспоминался мой старый турок из Бруссы, как и сейчас, в эти тревожные дни, передо мной все время стоит его трагический образ...

Лери замолчал. Роброн, опустив голову, стучал своими большими мохнатыми и гибкими пальцами по скатерти. Жак, Нерак, Серлан и Фробен ничего не говорили. В глубине пустынной залы цыгане заиграли страстный и извилистый вальс.

СПАСШИЙСЯ

На прошлой неделе я обедал с несколькими друзьями у Жака де Беркура. Прелестью этого собрания не столько был богато и тонко сервированный стол, сколько присутствие Гюга Лансне, знаменитого рассказчика, вызывавшего наше горячее восхищение. Жак де Беркур давно хотел познакомиться с Лансне, и мы оба, Рауль де Ларсэ и я, до такой степени разделяли его желание, что слегка завидовали Луи Дюрфору, лично знавшему писателя. Не раз уже Дюрфор обещал Жаку де Беркуру познакомить его с Лансне, но для этого до сих пор не представлялось подходящего повода. Поэтому для нашей маленькой компании было важным событием, что Лансне принял, благодаря посредничеству Дюрфора, приглашение на этот обед.

Лансне, большой любитель восточного искусства, выразил Дюрфору желание посмотреть на вазы, привезенные Жаком де Беркуром из его недавней поездки в Китай. Это были результаты раскопок, вещи исключительной редкости, каких еще не появлялось в продаже и не было ни у одного из парижских коллекционеров. Дюрфор воспользовался случаем, и было назначено свидание, на которое Жак де Беркур великодушно пригласил Ларсэ и меня.

Итак, мы собрались в гостиной Жака де Беркура, когда вошел Лансне, сопровождаемый Дюрфором, и я должен сказать, что при виде его мы испытали редкое удовлетворение. Лансне был в точности таким, каким мы его представляли себе по его портретам и книгам. Он большого роста и прочно сложен. Его правильное лицо с крупными и четкими чертами озаряется живыми глазами. Взгляд прямой и открытый. С его спокойным и размеренным голосом, с его скупыми жестами, Лансне производит впечатление ясности ума и проницательности. Это один из людей, в совершенстве владеющих собою и до конца видящих других. Таковы же свойства его таланта. Вы их найдете в его изумительных рассказах, таких крепких по фактуре, полных такой острой наблюдательности, такого правдивого реализма...

Это чувство реальности определяет его особенное место в литературе наших дней. Искусство Лансне составляет в ней исключение. Он не разделяет ни любви своих современников к сложности, ни их чувствительности и любопытства. Он довольствуется беспристрастным изображением людей и вещей. Это поистине автор своих произведений. Его разговор также отражает это соответствие. Содержательные и точные, слова его всегда обнаруживают истинное и полное знание затронутого предмета. Оно исключает парадокс и фантазию.

Несмотря на это, обед прошел очень весело. Лансне создал вокруг себя атмосферу сердечности. Таким образом, между нами уже установилось сближение, когда, встав от стола, мы перешли в курительную, чтобы посмотреть на знаменитые китайские вазы Беркура. Лансне выразил свой восторг перед ними, он закурил сигару и сел в кресло возле лакового столика, когда вдруг, стряхивая пепел в пепельницу, уронил на пол какой-то лежавший рядом предмет. Он наклонился, чтобы поднять его. Это была трубка для опиума из сабурового дерева, купленная Беркуром в Китае. Лансне положил ее на столик с жестом отвращения, который Беркур заметил, так как, смеясь, сказал Лансне:

— Не думайте, господин Лансне, что я пользуюсь этим инструментом. Я привез эту трубку в воспоминание о посещении мною одного притона курильщиков и о нескольких ночах пробного опьянения. Но я не испытал особенного удовольствия от этого занятия и ограничился несколькими опытами. А вам, господин Лансне, случалось пробовать это зелье?

Лицо Лансне приняло особенное выражение, какого мы у него еще не видели. В его светлых глазах промелькнула тень. Он с минуту молчал, глядя на трубку, морщинистое дерево которой блестело от долгого употребления. Внезапно он поднял голову и ответил изменившимся голосом:

— О да, господин де Беркур, я даже был одно время заядлым курильщиком. К счастью, для меня это сейчас лишь мрачный сон, о котором я не люблю говорить...

Он встал и принялся молча прохаживаться по комнате из конца в конец. Вдруг он остановился перед Жаком де Беркуром и заговорил снова:

— Удивительнее всего то, что не на Дальнем Востоке я усвоил эту ужасную привычку. Быть может, меня уже предрасполагало к ней мое влечение к китайскому искусству, но познакомился я с опиумом в Америке. Это было лет десять тому назад. Я был послан туда одной газетой, чтобы написать ряд статей об американской жизни. Вызывал доверие мой вкус к реализму. Итак, я поехал; но едва я прибыл туда, как впал в ту особого рода тоску, которую хорошо знают все те, кому приходилось переплывать океан. Мне думается, что она происходит от зрелища деятельности,