Яшмовая трость - Анри де Ренье

г-жа д'Аранси была, казалось, тронута его любовью, и Дарне, не хвастаясь, мог ожидать близкой победы.

При этой мысли он трепетал от радости. Жизнь казалась ему прекрасной, и он очень бы удивился, если бы кто-нибудь напомнил ему о том, что в его годы такие победы случаются все реже и реже...

И вот однажды, когда Дарне, не прерывая работы, пытался окончательно уверить г-жу д'Аранси в своих чувствах, художнику подали визитную карточку. Сын одного из его старых друзей, гравер Протон, просил принять его для небольшого разговора. Он должен был сообщить нечто очень спешное. Хотя визит этот прерывал весьма оживленную беседу, Дарне попросил у г-жи д'Аранси разрешения уделить несколько минут докучливому посетителю. Дарне уже несколько лет как потерял его из виду. Он смутно помнил о молодом Марселе Протоне как о хилом и неуклюжем подростке; поэтому велико было его удивление, когда пред ним предстал красивый юноша, крепко сложенный и изящный, ничего общего не имевший с застенчивым и неловким студентом, каким он был когда-то.

Ибо он был действительно прекрасен, это животное, прекрасен, как статуя юности. Каким чудом превратился Марсель Протон в Антиноя? Откуда взялась у него эта неожиданная красота? Но надо вам сказать, что если Марсель Протон сделался совершеннейшим красавцем, он зато остался совершеннейшим дурачком. Не требовалось много времени, чтобы заметить его полнейшую тупость. Она выступала в каждом его слове. Когда он сболтнул какую-то особенно вопиющую глупость, Дарне поглядел на г-жу д'Аранси, как бы призывая ее в свидетельницы тупоумия этого человека. Но глаза Дарне не встретили взгляда г-жи д'Аранси. Г-жа д'Аранси, как очарованная, в восхищении созерцала Марселя Протона. В том, как она смотрела на него, было такое ясное признание впечатления, которое он на нее произвел, что Дарне был этим мучительно поражен. Он внезапно почувствовал себя отодвинутым в сторону, отошедшим вдаль. Он понял.

Он понял, бедный Дарне, таинственную и мгновенную связь, установившуюся между этими двумя существами в силу взаимного притяжения их молодости. Да, он был глуп, этот Марсель Протон, который, сидя на том же диване, что и мы, отвечал так дурацки на вопросы, задаваемые ему художником, но он был молод и красив, и эти два качества обеспечили ему восхищенное внимание, которое ему оказывала г-жа д'Аранси. Тогда как он, Дарне, если бы ему даже удалось убедить г-жу д'Аранси в своей любви, если бы даже он добился от кокетства и сострадания молодой женщины милости, которой от нее искал, — никогда она не устремит на него этого взора, полного волненья и желания, который он уловил в ее глазах! И Дарне сразу почувствовал предостережение, данное его пятидесяти годам; он сразу вспомнил о своем возрасте и почувствовал от этого некоторого рода мучительный стыд, к которому примешивались гнев и сожаление!

Вот почему Дарне не закончил портрета г-жи д'Аранси, и вот почему это был последний женский портрет, который он написал. Такова его история, которую он мне рассказал так, как я вам ее передаю. Она показалась мне поучительной. У всякого бывает минута, когда он встречает г-жу д'Аранси, и минута эта всегда жестока. Она была для Дарне столь жестокой, что под различными предлогами он стал уклоняться от сеансов. Г-жа д'Аранси оскорбилась и более не приходила. Он сохранил образ той, которая явилась ему злой вестницей. Он показал на него со слезами на глазах... Есть люди, которым так тяжело стариться!..

И Люк де Лерен сквозь дым своей сигары посмотрел с меланхолией на висевшего на стене Дерена, который из своей рамки, казалось, бросал насмешливый вызов усилиям времени.

БАЛ

— Итак, мой друг, вы пришли меня интервьюировать?

Говоря эти слова, Франсуа Бераг поправил на коленях плед, покрывавший его ноги. Добродушная и слегка удивленная улыбка молодила его худое и тонкое лицо. Затем он жестом пригласил меня сесть.

Усаживаясь в кресло, которое он мне указал, я жадно всматривался в Франсуа Берага. Внезапно меня охватила необыкновенная робость.

Дело в том, что Бераг вызывал во мне беспредельное восхищение. Его произведения были мне хорошо знакомы, и я был усердным читателем его стихов и рассказов. Более того, если произведения Берага приводили меня в восторг, жизнь его внушала мне истинное почтение. Никто еще не соблюдал культа литературы и уважения к ней с такой строгостью и достоинством, как этот просвещенный и благородный ум.

Следствием этого было то, что в шестьдесят лет Бераг оставался бедным, одиноким и непризнанным широкой публикой. Другим следствием было то, что в его присутствии я испытывал волнение, которое мне трудно было преодолеть и к которому примешивалось некоторое чувство стыда. Да, я стыдился того, что тревожу этого большого художника и заставляю его терять время, отвечая на мои вопросы. Я страдал от того, что мне пришлось взобраться на шестой этаж старого дома на улице Божоле, где помещалась его тесная квартирка. Не указывало ли все это на то, как недостойно обошлась жизнь с этим редким писателем, с этим несравненным поэтом? Этот рабочий кабинет с голыми стенами, эта скудная меблировка, это банальное кресло, этот потрепанный плед, в который он кутался, он, который должен был бы облачаться в самые пышные ткани и обитать в прекраснейшем дворце... Ах, какой контраст между роскошным нарядом его мысли и его житейской обстановкой!

Так как я хранил молчание, Бераг сказал мне:

— Итак, молодой человек, вы хотите знать, какое событие имело самое большое влияние на мою жизнь и более всего помогло мне понять себя?

Он снова улыбнулся, снисходительно и благодушно, помешал угли, горевшие в камине, и начал так:

— Маленькое событие, о котором я вам расскажу, произошло на моем одиннадцатом или двенадцатом году, когда я еще жил в провинциальном городке, где я родился и где я вновь побывал несколько месяцев тому назад. Поводом для этой поездки была смерть одной старой приятельницы моей семьи, потому что по своим вкусам я скорее домосед, и, без сомнения, я перелистал больше книг, чем видел пейзажей.

Однако я сохранил о моем родном городе очаровательное воспоминание. Итак, мне предстояло вновь его увидеть после столь долгого