Яшмовая трость - Анри де Ренье

дело было до того, что нынешние турки таковы, какими мне юмористически изображал их мой друг Жюль Нервен, и что они ничем более не напоминают своих храбрых и благочестивых предков? К чему убеждаться собственными глазами в их вырождении? Константинополь сам по себе был способен опьянить меня своей красотой. Поэтому я решил ни с кем не видеться и не пользоваться рекомендательными письмами, которые привез с собой. Я предоставил моим спутникам развлекаться по их усмотрению, а сам стал все более и более углубляться в лабиринт древнего и соблазнительного Стамбула.

Тем не менее, по мере того как шли дни и мое пребывание затягивалось, меня начали мучить легкие укоры совести. Неужели я покину Константинополь, так и не попытавшись увидеться с моим старым другом Фердид-беем? Я сохранил лучшие воспоминания о наших прошлых встречах, и было бы своего рода неблагодарностью ничего не сделать для того, чтобы их возобновить. Поэтому за несколько дней до своего отъезда я отправился к Фердид-бею. Он занимал в Бейлербее очаровательный старый «конак», окруженный садом из роз и кипарисов; но дом оказался запертым. Мне сообщили, что Фердид-бей давно находится в отъезде. Я оставил свою визитную карточку, набросав на ней несколько слов.

* * *

В Бейруте я расстался со своими спутниками. Прежде чем возвращаться во Францию, я хотел посетить Алеппо и Дамаск и затем добраться верхом до Иерусалима.

После Стамбула и Бруссы Дамаск привел меня в восхищение. Так как дело было летом, гостиница была почти пустой. Я провел там очаровательную неделю в полном уединении. Комната моя выходила окнами на просторный мощеный двор, среди которого сверкал бассейн. Далее виднелись бесчисленные крыши, расположенные террасами, над которыми высились острия минаретов и круглые купола. Ежедневно я совершал длинные прогулки по Дамаску. В жаркие часы дня я искал прибежища в молчаливой прохладе главной мечети или бродил по крытым галереям базара.

Ах, как я любил этот дамасский базар с его темными переходами и живописными лавками! Я заходил поочередно к торговцам ароматами и к вышивальщикам, к золотых дел мастерам и к кондитерам, но одна из этих лавочек меня привлекала в особенности. Это была лавка продавца древностей. Там можно было найти тысячи занятных предметов: древние ковры и фаянсовые изделия, старые ткани и оружие, которого я жадно искал. Не был ли Дамаск великой мусульманской оружейницей? И я надеялся разыскать какой-нибудь прекрасный образец его военных изделий.

С этой надеждой отправился я и в тот день к моему торговцу на базаре. Накануне он обещал достать мне превосходную саблю исключительного закала. Когда я уже начал с торговцем переговоры, человек, сидевший в углу лавки, встал и подошел ко мне с возгласом удивления. Это был Фердид-бей.

Он постарел со времени нашей давней встречи в особняке Баржелен, но сохранил элегантность и изысканность манер. Он прибыл на днях в Дамаск и завтра собирался ехать в Багдад. Он осторожно спросил меня о целях моего путешествия. Я ему ответил выражением моего восторга по поводу всего виденного и красот его родины, но он, как и в тот раз, покачал головой, грустно улыбаясь. Разговор наш был прерван продавцом, принесшим саблю, которую я хотел купить. Я протянул ее Фердид-бею:

— Посмотрите, мой дорогой, вы б этом понимаете больше моего.

Фердид взял в руки тяжелые ножны красного бархата, поглядел на них с минуту, затем резким движением обнажил клинок, кривой и блестящий. Фердид отступил на шаг; его стан, слегка согнутый, выпрямился. Лицо его внезапно приняло выражение героической жестокости. Это не был более тот европеизированный Фердид, которого я знал! Это был сын древнего племени завоевателей. Этим гордым, наследственным жестом старая Турция, героическая и воинственная, возрождалась в его лице.

Это длилось лишь мгновение, но было прекрасно. Фердид опустил обличительный клинок и протянул его мне с важной улыбкой.

— Стоит купить эту саблю, дорогой друг; это превосходное оружие, изделие доброго старого времени... Ах, бедная Турция!

И он снова печально покачал головою.

Я секунду смотрел на него, взволнованный. Уловил ли Фердид-бей мою мысль?.. Он отвернулся и сразу впал в глубокую задумчивость.

* * *

Я более не видел Фердид-бея и никогда больше его не увижу. Мой друг Жюль Нервен, недавно вернувшийся из Константинополя, после того как он был военным корреспондентом в течение первой стадии турецко-болгарской войны, сообщил мне, что Фердид-бей пал героем, как истинный солдат, с саблей в руке, в самом начале роковой битвы при Кирк-Килиссэ.

РАЗГОВОР О ВОЙНЕ

В этот день было мало народу в ресторане Пре Катлан, когда я пришел туда к обеду, получив приглашение от моего друга, скульптора Жана Роброна. Тяжелая летняя жара, стоявшая тогда в Париже, удалила из него всех парижан, которых только не удерживали неотложные дела. Я был как раз в таком положении, но не очень на это жаловался. Я не боюсь ни высокой температуры, ни одиночества, и Париж, пустынный в этот жгучий август, казался мне местом, довольно сносным для пребывания. Тем не менее я охотно принял приглашение Роброна, и перспектива провести вечер в его обществе «среди листвы» показалась мне приятным развлечением в той одинокой жизни, какую я вел.

Роброн также не покинул своей мастерской на авеню де Терн. Он заканчивал одну важную для него группу и, чтобы довести ее до конца, должен был отказаться от вакаций. Он пользовался длинными днями, чтобы ускорить работу, но, выполнив свой дневной урок и сменив платье «замарашки» на элегантный смокинг, он не без удовольствия отправлялся вкусить немного прохлады в тени Булонского леса. Он каждый день обедал в том или другом из ресторанов, предлагающих ночью обитателям знойного города подобие деревни. Без сомнения, он давно бы уже попросил меня составить ему компанию, если бы только мог предположить, что я не нахожусь в такое время года где-нибудь на овеваемом ветерком побережье или в прохладном горном курорте. Лишь накануне он узнал, что я остался в Париже. Его сын Жак, проезжая в коляске по Елисейским полям, увидел меня.

Переступив порог ресторана, я довольно