Разбитое сердце июля - Елена Арсеньева

– Не суть важно! – перебила Лариса. – Может, ты о будущем своем молилась, чтобы послал Господь хорошего человека, вот он тебе его и определил, и оберег, чтоб ты его, значит, получила.

– Вы что, думаете, у меня настолько уж прямая связь с Господом? – хмыкнула Алена, пытаясь скрыть невольную дрожь, пробежавшую по спине.

– А ты будто и сама не знаешь? – усмехнулась в ответ Лариса. – Он тебя строго ведет, но ведет-таки, хоть и ропщешь ты: того, мол, у тебя нету да этого. А он всего тебе дает ровно столько, сколько нужно, и именно тогда, когда нужно, а если чего-то получить не можешь, то не получишь вовек, и это лишь во благо тебе. Понятно? Не набирай чрезмерно – не унесешь, по дороге растеряешь. Ясно говорю?

Алена чуть ли рот не раскрыла, а потом вдруг зажмурилась – такой болью отозвались слова: «А если чего-то получить не можешь, то не получишь вовек, и это лишь во благо тебе…» А вот она хотела, хотела, страстно хотела, она жизнь бы отдала, чтобы получить то, чего получить не могла! Значит, невозможность получить Игоря, любовь его – ей во благо? Ничего себе благо… чуть ли не до разрыва сердца! Врагу такого блага не пожелаешь: вместо объятий единственного на свете – то случайная постель с каким-то недовзорванным ментом, то, еще хуже, неистовая аквааэробика с подозрительным юнцом…

Да ну, глупости все это. Нестеров, предназначенный ей и вымоленный у вышних сил? Полная чушь. Если Алена о ком-то и молилась, то об одном только Игоре, ни о ком больше. Молилась, заклинала, загадывала… Эта Лариса изображает какую-то пифию, вещую сивиллу. А может, она и в самом деле промышляет гаданием, всякими приворотами-отворотами? А заодно с энергетикой балуется? Вон как уставилась на Алену, просто-таки впилась глазами!

– Ладно, о своем, о девичьем, вы потом пострекочете, – раздался голос Нестерова, и откровенное ехидство, в нем прозвучавшее, было наилучшим средством разорвать ту паутину, которую уже начала плести вокруг нашей очумевшей от любви героини эта женщина со странными, недобрыми глазами.

И немедленно Алене стало ясно, что никакая она не пифия, а просто несчастна до крайности, ну а страдание – оно ведь разменная монета: сколько получил, столько и другому отдашь. Видимо, Лариса настрадалась очень сильно, вот и метала ярую медь своей печали направо и налево щедрою рукою.

– Что вы имели в виду, когда сказали, что меня заодно с Юровским подорвали? – спросил Нестеров.

– Да ничего, – пожала плечами Лариса, опуская глаза. – Только то, что сказала. Могла сказать, что его подорвали заодно с вами. Какая разница?

Разница была, и настолько существенная, что Нестеров с Аленой с трудом удержались, чтобы не переглянуться. А с этой женщиной надо держать ухо востро…

– Ладно, проходите, раз пришли. Пойдемте на кухню, я там варенье варю, а его мешать надо, – сказала Лариса и свернула налево по коридору, откуда так и наплывали сладкие клубничные ароматы.

Алене очень хотелось заглянуть в комнаты, но двери были затворены (обычные белые двери, крашенные эмалевой краской), а прихожая оказалась безликой: ну вешалка, ну зеркало на стене, ну полка для обуви, коридор с никакими, почти бесцветными обоями. Кухня была очень чистая, но тоже обыкновенная, ни современных хромированных прибамбасов, ни мещанского уюта, который сама Алена, к примеру говоря, обожала…

– Лучше выключу, – сказала Лариса и в самом деле выключила газ под большим латунным тазом, в котором варилось варенье. – А то не заметишь, как подгорит. – И она положила большую поварешку на тарелку с вкуснейшей штукой на свете – розово-кипенными пенками.

Алена, как всегда, немедленно вспомнила литературное: как Долли Облонская в «Анне Карениной» ужасно удивлялась ребенком, почему взрослые не едят самого лучшего в варенье – пенок…

«Такое впечатление, что она живет одна, – подумала Алена. – Вот и говорит сама с собой».

– Ну ладно… Короче, что вам нужно от Вадима? – спросила Лариса, махнув рукой на табуретки – садитесь, мол, куда от вас денешься! – и принимаясь протирать чистейшим полотенцем чистейшие банки, предназначенные для варенья. – Только мало чем могу помочь: я его здесь почти не вижу, мы живем, как чужие, у него свои дела, у меня свои. Так уже давно сложилось, еще при Сергее. Когда Сергей ушел, тогда и Вадим ушел.

Алена сначала подумала, что, говоря о покойном муже «ушел», Лариса имеет в виду его самоубийство, но такая обида прозвучала в этом слове, что она почувствовала: здесь все не так просто…

– В каком смысле – ушел? – спросил Нестеров, усаживаясь на табуретку, потом спохватываясь и придвигая другую к Алене.

– В прямом, в каком еще… Ушел от меня. Бросил, говоря по-русски, – пояснила Лариса. – Это было года за три до его смерти.

– А Вадим что?

– А Вадим сначала тут жил, потом стал таскаться где попало. Мой отец ему свою однокомнатную квартиру оставил в центре Сормова, ну, Вадик там в основном и пребывал. Когда хотел с Сергеем пообщаться, ехал к нему (Сергей себе купил жилье на улице Бориса Панина, недалеко от магазина «Ордер»). Сергей его любил, привечал, недаром, когда мы сошлись, усыновил и дал свою фамилию, хотя со мной регистрироваться не стал.

– То есть как? – удивилась Алена. – Значит, ваш покойный муж – не родной отец Вадима?

– Ну да. Когда мы встретились, я была вдовой (муж мой утонул давно, Вадик еще совсем маленький был), он тоже жил один с дочкой, считай, вдовец…

– Как это – считай?

– Да вот так: раз, два, три, четыре, пять… – усмехнулась Лариса. – Его первая жена, Иркина мать, их бросила. Она была красоты необыкновенной, Ирка в нее пошла, но на самом деле бледное ее подобие. Работала она в театре в нашем оперном. Нет, не актрисой, таланта не было, – костюмершей. Ну а театральная среда сами знаете какая… Вокруг нее вились так, как вокруг разных примадонн и прима-балерин не вьются! Ужины, премьеры, застолья, гастроли, спят где попало, с кем попало… Короче, Марина скурвилась, а заодно и спилась. И в конце концов начала бомжевать.

– Марина?! – выдохнула Алена. – Ее звали Марина?

Марина, Марина Ивановна… Неужели Надя не ошиблась и мать Ирины в самом деле была на ее помолвке? Но как могла какая-то бомжиха затесаться в то избранное (ха-ха!) общество, которое Алена могла наблюдать на банкете? Может, некомильфотная теща Холстина в окошко подглядывала? А Надя ее увидела? Увидела, узнала – и… Ну да, а Ирина, к примеру, скрывала от Холстина, кем была ее мать. И вот, чтобы не спугнуть такого замечательного зятя, мать Ирины убила Лену, приняв ее за Надю…

Убила – и подсунула труп Холстину под крыльцо? Чушь. Полная ерунда.

А может, Марина Ивановна только убила Лену? А труп подсунул под крыльцо кто-то другой?