Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский

Они-то, кстати, и противоречат элегии, раздающейся здесь из всех углов с урнами, стертыми плитами под ногами, осыпающимися росписями с содранной кожей (по мраморным внешним стенам Кампосанто ночью стекает сукровица – сам видел), бюстами великих горожан и безымянными саркофагами. Примерно такая же идиллия, подсвеченная мощным закатным солнцем, льющимся сквозь готические створы, процветает на старинных загородных кладбищах Англии или Германии, или же во Львове на Лычаковке – с кавернами трухлявых холмов, поваленными обломками колонн, обвитых плющом, и пятнами мха на стенках выпотрошенных саркофагов, а также ощущением, что жизнь есть струйка дыма, сегодня он, а завтра я, хоть и совсем не крестоносец.

Обычно погосты разбросаны по неровностям ландшафтов, особенно наглядно вспухающих или же проваливающихся именно среди захоронений, а в Пизе последний приют прямолинеен. Это вызывает поначалу нефиксируемую оторопь, которая не проходит, растет, переключаемая на выдающиеся «художественные достоинства» фресок и скульптурных фигур, живописно расставленных будто бы в самый последний момент…

…Я не знаю, о чем думают люди, топчущие камни, лежащие на иерусалимской земле, и вместе с ними плиты со стершимися фигурами. Это даже не помнить о смерти, но вступать в нее, как в прохладную воду. Это умирать уже прямо сейчас, чувствовать распад и собственный расход, приближающийся каждое мгновение. Но печаль внутри Кампосанто, огороженного глухими стенами от туристического щебета, светла и примирительна.

Правильная меланхолия, растительного (органического практически) типа, словно бы сочиненная архитекторами и судьбой в духе поэтов Озерной школы, сочится по остаткам фресок, загубленных Второй мировой. Их собирают как пазлы, как волшебную пыль – когда-то здесь одной из главных композиций был «Триумф смерти» Буонамико Буффальмако. От него после обрушения оплавленной крыши остались буквально отдельные кусочки (сама смерть, морда ее сатанинская, правда, видна лучше всего), как и от метров и метров фресок Гоццоли, Антонио Венециано, Аретино, Таддео Гадди, скульптур, надгробий, гордости, страсти, страстей.

Работы великих, обращенные в ползучий лишай. Вглядываюсь во фрески и понимаю, что или зрение садится, или солнце уходит. Или время не проходит, но прошло. Из-за того что все давным-давно умерли и разошлись на пыль, становится легко и спокойно: вот она, вненаходимость, эстетически оформленная достойной рамой.

Впрочем, и от нее уже осталась практически тень. След. Особенно отчетливо это накатывает в Музее синопий, делающих еще один шаг в сторону полного исчезновения (распыления) любых изображений.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Кладбище превратилось в кладбище самого себя. Кампосанто хорони́т (вход всем посторонним) остатки даже не былой роскоши и великолепия, оно хранит следы другого мира, стертого и невозможного в восстановлении. Это очень искреннее место, читатель.

Может быть, самое лучшее во всей Пизе.

Самое честное – вот уж точно.

В опустевшем помещении

В пустых прямоугольных галереях Кампосанто я опять поймал тот же самый микст из меланхолии и ностальгии, что возникал сначала у развалин Арсенала на берегу Арно, а затем возле Дворца часов, когда словно бы входишь в прохладную воду, внезапно сгущающуюся в тишине.

Зоны разреженного [пониженного?] давления мерцают в Пизе то там, то здесь, вспыхивая обманными огнями фаустового болота, заманивающего отдельных особенно впечатлительных странников в сторону невозврата. И если бывает на свете зримый образ вечности, то вот он, перед тобой, за кладбищенскими воротами, у остатков росписей, будто бы снящихся перед самым пробуждением. Когда яркая и сочная плоть мгновенно бледнеет и самостирается под напором сгущающейся реальности. Это уже даже не стадия «и пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», но качественно иное состояние бесконечности, успевшей неоднократно обернуться вкруг себя (хотя может ли бесконечность обернуться? Кто ж знает?) и снова вышедшей на просторы материи, окончательно перемолотой в позолоченную пыль.

Когда, впрочем, и пыль успела развеяться и вновь собраться в новые конфигурации.

На официальном сайте Площади чудес висит документальный фильм, посвященный многолетнему кропотливому восстановлению фресок Кампосанто – главного артефакта пизанского самосознания, внутренней карты города, делающей логику места внешней и, значит, видимой.

Причем не только потому, что эта одна из главных итальянских пинакотек под открытым небом, «Сикстинская капелла Треченто», изначально исполнялась in situ, то есть для этого конкретного места112, но еще и от того, что судьба росписей Кампосанто «чем-то похожа на судьбы людей» и общую карму низины.

Еще Муратов сетовал на состояние поблекших картин, однако он не знал, что ждет их дальше, когда во время бомбардировки 27 июля 1944-го начался пожар, который не могли потушить несколько дней. Одна из бомб пробила деревянные перекрытия крыши, уничтожив стропила и расплавив свинец. Росписи ссыпались вниз, обнажив голые стены с синопиями – изнанками собственных рисунков. Восстанавливают их до сих пор – реставрация оказывается частью и сегодняшних, наших с вами, дней. А это значит, что стадии ремонта, которые мы можем застать (и тот момент восстановления, что осенью 2017 года увидел лично я), оказываются частью индивидуального рисунка конкретного путешествия: процесс идет постоянно, и уже после моей экскурсии из мастерских на Кампосанто вернули, например, «Триумф смерти» Буффальмакко, устроив из этого 6 июня 2018 года большой праздник.

Тень оригинала, которую фиксировал мой зрачок, сокрыта теперь разноцветной мозаикой, заново сложенной из бесчисленного количества фрагментов. Теперь они закреплены многослойными наложениями материалов с пропиткой сложными химсоставами. Например, бактериями, съедающими всю органику, кроме красочного слоя. Отцы пустынники и жены непорочны

На видео показывают, какой это тяжелый и бесконечный труд, превращающий консерваторов, технологов и реставраторов в борхесовских Пьеров Менаров, по крупицам воссоздающих некогда существовавший текст.

Персонаж Борхеса заново написал «Дон Кихота», а наши современные Менары «слово в слово» переписывают произведения, создаваемые с 1360-го (первым было «Распятие» Франческо Траини на юго-западной стороне) до самого конца XV века, когда в северной стене Пьеро ди Пуччо писал «Историю бытия», а «на протяжении почти четверти версты Беноццо [Гоццоли] написал двадцать две большие фрески. Воображение его и тут оказалось неистощимым, легкая его рука и тут не знала усталости. Все удавалось ему, и все выходило у него привлекательно и занятно»113.

На самом деле Муратов ошибается – Гоццоли написал 25 композиций, которые Вазари называет «произведением поистине потрясающим, ибо мы видим там все истории сотворения мира, отделенные друг от друга по дням».

Вазари и дальше пишет об этом цикле взахлеб, но цитату придется прервать, так как цикл Гоццоли занимает северную стену, а стенопись Кампосанто рекомендуют начинать осматривать справа от входа и против часовой стрелки, то есть с южной стороны.

И первая фреска – это «Житие святых отшельников Фиваиды» Андреа Бонайути,