Путь в Обитель Бога - Юрий Соколов

— Неплохой улов, — сказал Тотигай.

Мы забрали всё оружие и боеприпасы. Пистолет трофейщика и его рюкзак перекочевали к Генке вместе с ботинками, как и полдюжины чистых блокнотов, оказавшихся среди прочего добра. У всех умников привычка вести дневник, куда они записывают свои наблюдения и вообще всё, что увидят интересного. Генка был рад несказанно, так как старого дневника его лишили попрыгунчики. Одежду мы сложили горкой поодаль, придавив камнями. Кто-то найдёт её и возблагодарит Предвечного Нука. Труп оставили там же, где обнаружили, разбив лагерь по другую сторону корабля. Так уж повелось в Новом мире, что памятником трофейщику обычно служит его же собственный скелет, и даже парни, которые ходят с компанией, обычно завещают друзьям себя не хоронить. Ждан немного постоял над телом, ничего не сказал, только вздохнул. Они своих всегда хоронят, но Генка, хоть и умник упрямый, понимает, что чужие обычаи лучше не нарушать.

Глава 19

Вечером мы опять ужинали трижды и хорошо выспались ночью. Когда встали, Ждан ещё выглядел вялым, ему досталось больше других, но я надеялся, что через пару дней он будет в полном порядке.

Нам с Тотигаем не однажды приходилось пополнять припасы в Бродяжьем лесу и на Старой территории по соседству. У нас имелись здесь излюбленные места — личные охотничьи угодья, право на которые никто не оспаривал по причине малолюдства здешних земель. С тех пор, как ибогалы разнесли вдребезги факторию Длинного Ствола, вздумавшего обосноваться тут и торговать с нукуманами и Харчевней дарами Бродяжьего леса, сюда заглядывали только редкие трофейщики, вроде того, труп которого мы нашли возле корабля.

Факторию мы обошли далеко стороной. Никому не хотелось туда заглядывать, хотя истерзанные кентаврами трупы давно истлели, да и сами строения фактории почти развалились. Длинный Ствол строил наспех, планируя вскоре возвести каменные склады на месте времянок и каменную же ограду вокруг них. Но жизнь, как говорится, внесла свои коррективы, и против завернувшего сюда отряда яйцеголовых не помогли ни оплетённый колючими лианами частокол, ни глубокий ров. И часовые стояли на своих местах, как рассказал один из двух чудом выживших, и были они, вроде, трезвые даже; да только все остальные бойцы Ствола упились до соплей как раз в ту злополучную ночь перед внезапным утренним штурмом. Завернул к ним накануне караван, гружённый лёгким и душистым нукуманским вином, от которого нукуманы лишь веселеют, а вот люди дуреют. С караваном шли женщины, — много женщин! — и ни одна из них застенчивостью не отличалась. Баб Длинный Ствол ох как любил, он и кличку-то получил вовсе не из-за своей любимой длинноствольной винтовки, а за выдающихся размеров член. Разведчики уже двадцать дней подряд неизменно докладывали, что в окрестностях всё спокойно, и не находили чужих следов. И загуляла вся фактория с караванщиками вместе, которые тоже поверили, что за частоколом, с выставленными часовыми и дозорами далеко в мехране, им ничего не грозит.

А ибогалы готовили налёт давно, и как-то ухитрились выследить все полевые секреты Длинного Ствола, оставшись незамеченными. Только один разведчик и выжил. Именно он потом вернулся в факторию, чтобы забрать второго уцелевшего — своего брата, лишившегося ума от увиденного и пережитого. Почему кентавры не казнили его — непонятно, может, по приказу ибогалов, для пущей острастки. Ему отрубили руки по локоть, прижгли культи в костре и ослепили. Остальных мужчин — тех, кого не угнали в рабство, распяли вверх ногами на частоколе. Женщин кентавры привязали к телегам и насиловали до смерти. Шёл как раз тот этап войны с ибогалами, когда они, отчаявшись победить нас быстро, решили людей застращать, лишить воли бороться дальше. Я сам однажды наткнулся на ферму, где ибогалы посадили хозяина на кол, а его жену прибили стальными костылями к стене дома, обрезав веки, чтоб не могла закрыть глаза. Во дворе валялись трупики двух маленьких детей, которыми кентавры играли в футбол вместо мячиков. И повсюду были развешаны таблички с надписями на разных земных языках: «Так будет со всяким, кто не подчинится добровольно». В фактории Длинного Ствола тоже было полно таких табличек, а ослеплённому сумасшедшему табличку пришили на голую спину проволокой. И после этого кто-то захочет убедить меня, что яйцеголовые — мои братья и их нужно любить? Ни в жизнь не поверю.

Мы с Генкой не раз спорили по этому поводу. Он утверждал, что и в человеческой истории подобное было; приводил в пример Гитлера и ещё кого-то. Я в старую историю Земли вникал не так хорошо, как он, однако достаточно, чтобы знать, что бывало всякое. Но чтобы вот так, целенаправленно строить свою цивилизацию на жестокости и презрении ко всем и вся — такого не случалось. Когда отдельные народы на кривую дорожку сворачивают, науськанные своими вождями, это хреново, слов нет, да только остальные государства могут дать им по шапке, как Гитлеру дали, и продолжают жить нормально. А когда всеобщее развитие потекло по дурному руслу, тут уж никакого спасу ни для чужих, ни для своих. Яйцеголовый в своей среде от рождения лишён права выбора, и стать он может только яйцеголовым и никем больше, поскольку ни о каких других идеях, кроме идей своего народа, он не имеет понятия. Перед Проникновением многие считали, что человечеству нужно объединиться, а вот, выходит, что разделение — это не так и плохо. Читал я как-то Библию, и мне запомнилось место, где Господь Бог смешал языки строителей Вавилонской башни, помешав им завершить проект. А пусти он всё на самотёк, так неизвестно ещё, чем бы у них кончилось. Наверно, Иегова и был первым противником глобализации.

Мы подошли к Бродяжьему лесу поздним утром. Как и все додхарские леса, он был почти единым организмом, нацеленным на то, чтобы сохранять как можно больше влаги под своими непроницаемыми сводами.

Лес начинался сразу, без всякого перехода, вырастая сплошной стеной из мехрана в том месте, где длиннейшие корни додхарских деревьев, у которых под землёй расположено гораздо больше, чем снаружи, могли дотянуться до грунтовых вод. Перепонки между голыми ветвями пропускали так мало света, что у земли всегда висел густой сумрак, разбавленный лёгким туманом. Лианы спускались вниз и поднимались вверх, и порой невозможно было разобрать, они ли это, или длиннейшие воздушные корни, росшие из стволов и ветвей вплоть до верхнего яруса. Кустарники выбрасывали вверх фонтаны тонких веток, цепляющихся за любую опору, что им попадалась по дороге, и вся эта растительная масса вздрагивала, еле заметно шевелилась, двигалась, шуршала, вздыхала и постанывала. Под ногами лежал толстенный мат прелых, мягких как вата ветвей, сброшенной чешуи, палых почек, гнилых лиан, и в нём тоже что-то шевелилось и двигалось.