Романы. Рассказы - Варткес Тевекелян

В крепости мой отец сражался, а я был при Гугасе вроде связного и выполнял разные поручения: бегал по позициям с записками от штаба обороны, передавал начальникам участков устные поручения самого Гугаса, таскал патроны и гранаты; бывали даже случаи, когда участвовал в боях.

Отец часто говорил мне: «Смотри, Завен, береги нашего Гугаса», — и я старался сопровождать его повсюду, а по ночам, в те короткие часы, когда он ложился спать в каменном гроте штаба, я брал винтовку, садился у входа и охранял его покой.

Незадолго до падения крепости отца моего убили. Гугас пришел на похороны. Он стоял на краю ямы и мял в руках шапку; лицо его было сурово, в красных от бессонницы глазах — тоска. Когда тело отца опустили в яму и засыпали камнями, моя мать упала перед Гугасом и, обхватив руками его колени, сказала со слезами в голосе: «Гугас, отомсти за него, прошу тебя, отомсти, ради бога, ради моих детей!» Мать показала на четверых моих младших братьев и сестру. В первый и последний раз я увидел в глазах Гугаса слезы, и это потрясло меня. Он смахнул слезы, нагнулся, поднял мою мать, молча поцеловал ее и, дав мне знак следовать за ним, медленно зашагал по направлению главных ворот.

Завен вздохнул, зажег потухшую папироску, бросил быстрый взгляд на застывшую за столом Сирануш и продолжал свой рассказ:

— В ночь прорыва я находился в отряде Гугаса. Многие наши товарищи остались навсегда под крепостью, а нам удалось прорвать пятую по счету цепь турецких аскеров и выйти в долину. Гугас, не останавливаясь, повел нас в горы. В условленном месте, где должны были собраться остальные, в том числе отряд вашего отца, мы сделали короткий привал, но проходили минуты и часы, а их не было. Наступал рассвет, в утренней мгле мы уже отчетливо различали зубчатые стены крепости, скопления турок, готовых ворваться туда, до боли в глазах высматривали тропинки, ведущие к нам, — и все напрасно, никто из наших не показывался. Оставаться дольше у подножия горы было опасно, и Гугас приказал подняться выше. Мы давно ничего не ели и ослабли, а подъем был крутой, трудный, многие из нас ползли на четвереньках, царапали руки до крови и ползли. Гугас шел последним и зорко следил, чтобы никто не отстал. Наконец добрались до самой вершины горы, отыскали удобное для круговой обороны место — на случай, если турки раскрыли бы наше местопребывание, — поставили охрану и заснули мертвым сном.

О том, как мы пополняли наши боеприпасы и доставали пищу, отнимая ее у турецких аскеров-обозников, как сделали неудачную попытку отбить уцелевших от резни в крепости женщин и детей, когда жандармы угоняли их в неизвестном направлении, говорить не стану. Во время этой попытки мы потеряли нескольких наших товарищей и ни с чем вернулись опять в горы. Вот тут-то мы приуныли по-настоящему. Близилась зима, она в наших горах не дай бог какая суровая, выпадает много снегу, и тропинки закрываются наглухо, морозы, метели, обвалы. Все живое прячется, уходит под землю. Где же укрыться нам, где достать еды, чтобы дотянуть до весны? Защищенная от холодных ветров горами долина рядом, рукой подать, там тепло, вечная зелень, пища, но там турки и смерть. Что делать, как быть? Гугас думал, думал и нашел-таки выход: повел нас к морю, а там, захватив рыбачий баркас с капитаном-турком, да еще с одним матросом в придачу, мы пустились плыть по морю, надеясь добраться до русских берегов.

Легко сказать — плыть, пересечь коварное Черное море на маленьком рыбачьем баркасе глубокой осенью. На такое дело даже опытные моряки не отваживаются, мы же выросли в горах, где не только моря, даже порядочной реки и то не видали в глаза. Однако с нами был Гугас, которому мы доверяли безгранично, тем более что он когда-то работал кочегаром на пароходе и кое-что понимал в мореплавании.

Завен умолк, потер рукой морщинистый лоб, как бы восстанавливая в памяти подробности своего путешествия по морю.

Первый день море было сравнительно спокойное. Гугас приказал поднять все паруса, и с попутным ветром мы тронулись в путь. Я и мои товарищи собрались на палубе и ликовали. Мы целовались друг с другом, даже песни пели. За долгие месяцы лишений, беспрерывных столкновений и боев с турками у нас впервые зародилась надежда на спасение. На второй же день началось такое, что трудно передать. Я проснулся от страшного гула, словно стреляли тысячи пушек, и не мог сообразить, что происходит вокруг. Свинцовые тучи нависли совсем низко над пенящейся водой и преградили свет; было темно как ночью, не переставая лил дождь, время от времени сверкала молния, а вслед за тем раздавался грохот такой силы, что наш баркас трещал по всем швам, и казалось — вот-вот развалится и исчезнет в волнах.

Гугас загнал нас всех в трюм и закрыл люк. Он один остался с капитаном на палубе. Мы, измученные, пожелтевшие от приступов морской болезни, промокшие насквозь от соленых брызг, валялись на грязном дне трюма и при каждом резком толчке судорожно хватались руками за что попало — за доски, за канаты и цепи, — как будто бы это могло спасти нас. Изредка кто-нибудь раскрывал опухшие веки и, приподняв голову, прислушивался к раскатам грома, к реву ветра и со стоном опять опускался на мокрые доски. Мы потеряли счет времени, не знали, день ли, ночь ли, и, покорясь своей судьбе, старались ни о чем не думать.

Я до сих пор считаю, что на свете нет ничего хуже и страшнее морской болезни. Я много видел на своем веку, не раз смотрел смерти в глаза, бывал под ураганным артиллерийским и пулеметным огнем, но такое, как тогда, на дне баркаса, никогда не испытывал. Не думайте, что только я один так тяжело переносил проклятую качку. Нет, с нами был один старик, бесстрашный охотник Мазманян, так тот просто умолял нас выбросить его за борт. «Лучше сдохнуть сразу, чем терпеть такое», — бормотал он. Поверите, до сих пор при одном упоминании о шторме меня в жар бросает, даже по Севану на катере ехать боюсь.

На седьмые сутки люк открылся и раздался голос Гугаса. «Эй, друзья, хватит вам отлеживаться там! Выходите на палубу!» — закричал он. В эту минуту мы были убеждены, что со дня сотворения мира человеческие уста не произносили лучших слов.

С опаской поднялись наверх, и перед нашими глазами открылась картина ни с чем не сравнимой красоты. Море, словно устав после стольких дней буйства, утихло и сейчас мирно дремало, блестя под лучами восходящего солнца. Тучи куда-то исчезли, и голубое небо ласково улыбалось нам. Воздух прозрачный, легкий, сколько ни дыши — не надышишься. В ту минуту от радости мы готовы были пуститься в пляс, как дети, однако силы наши окончательно иссякли, и, опьянев от чистого воздуха, мы повалились на палубе как подкошенные.

Старик Мазманян, придя в себя, дотронулся до моего плеча и говорит: «Гляди, Завен, каких только бед не натворила проклятая буря». Я оглянулся и вижу — палуба опустела, ни парусов, ни мачты, ни капитанской будки, ничего. Волны начисто смыли все, бесследно исчез и турок-капитан.

Баркас наш, потеряв рулевое управление, тихо покачиваясь, кружился на одном месте. Никто из нас не знал, где мы находимся, далек ли берег. Говоря откровенно, после пережитого этим и не интересовались. На наше счастье, скоро на горизонте показалась одинокая чайка. Значит, берег близок, — и, словно в подтверждение наших мыслей, через несколько минут прилетела целая стая чаек.

Гугас приказал изготовить весла. На баркасе мгновенно закипела работа, все с жаром принялись за незнакомое дело, топором и ножами резали и строгали доски, какие нашлись, придавали им форму весел, грубых и не совсем удобных, а все-таки весел, которыми можно было кое-как грести.

Налегли на весла, и баркас начал медленно двигаться в том направлении, откуда появились чайки. Близость берега и надежды на скорое спасение умножали наши слабые силы, и мы, обливаясь потом, всё гребли и гребли.

В полночь наконец показались мерцающие огоньки какого-то маяка, а на рассвете мы увидели вдали отлогие берега Крыма. Мы были у цели! На баркасе никто не спал. Собравшись у кормы, счастливые, не веря самим себе, мы отметили свое второе рождение тремя залпами. Страх, лишения — все осталось где-то далеко, а впереди была Россия — жизнь и свобода.

Баркас заметили с берега, и к нам подошел русский сторожевой катер.

Вот так, благодаря уму и храбрости Гугаса, мы добрались до русских берегов и спаслись от смерти, — закончил Завен.

Он встал, подошел к столу, налил себе вина и выпил.

— А что было дальше? — в один голос спросили Мурад и Заназан, когда Завен вернулся на свое место.

— Ох, дальше нам пришлось еще многое испытать. В Крыму, продержав несколько дней под усиленной охраной, власти отправили нас в Новороссийск и там посадили в тюрьму. После стольких переживаний и борьбы за свободу вдруг — тюрьма! Но что поделаешь, война есть война, во время которой люди черствеют, им нет дела до твоих душевных мук. Все наши мольбы и просьбы остались безрезультатны, и целых десять месяцев нам пришлось провести в мрачной камере. Одно время шли толки, что нас сошлют в Сибирь, как интернированных чужестранцев, но судьба избавила нас от этого испытания — в наше дело вмешались какие-то либеральные организации, и нас выпустили.