Том 17. Джимми Питт и другие - Пэлем Вудхауз

— Не хотел бы показаться нахальным, — сказал Арнольд Сева, — но, мне кажется, одним из троих должен быть я.

— Думается, — возразил Вернер Штауффахер, — нам ни к чему замены и перемены. Почему не выбрать тех, что втроем ходили к Геслеру?

— Не хотел бы подходить критически, — ответил Арнольд Сева, — но вынужден напомнить уважаемому оратору (прошу меня простить), что он и его не менее уважаемые друзья не добились успеха.

— Как и вы! — огрызнулся Арнольд Мельхталь. Палец еще болел, тут кто угодно огрызнется.

— Все потому, — сказал Арнольд Сева, — что вы и ваши друзья, забыв о такте, взбудоражили наместника, и он не захотел прислушаться к другим. В делах такого рода самое главное — такт. Хотя как знаете. Не обращайте на меня внимания!

Горожане и не обращали. Они выбрали Вернера Штауффахера, Арнольда Мельхталя и Вальтера Фюрста, и троица, осушив стаканы, потянулась в горы, к дому Телля.

Остальные договорились подождать их возвращения в «Глечике и глетчере». Все очень волновались, чем дело кончится. Восстание без Телля немыслимо, ну, а вдруг Телль откажется стать предводителем? Ведь чем плохи восстания — подавляя их, предводителя казнят, чтобы другим было неповадно. Не всем нравится, когда их казнят, даже в назидание друзьям. С другой стороны, Телль был храбрый малый, патриот, и, может, только того и ждал, чтобы сбросить иго тирана. Прошел час, и на склоне холма показалась тройка делегатов. Телля с ними не было, и у горожан возникли нехорошие подозрения. Человек, которого прочат в вожди революции, первым делом идет к соратникам устраивать заговор.

— Ну что? — заговорили все наперебой, когда троица дошла.

Вернер Штауффахер покачал головой.

— А-а, — сказал Арнольд Сева, — я все понял. Он отказался. Вы не проявили такта, и он отказался.

— Нет, проявили, — возразил Штауффахер, — но убедить его нам не удалось. Дело было так: мы подошли к дому и постучались в дверь. Телль открыл. «Доброе утро», — сказал я.

«Доброе утро, — сказал он. — Присаживайтесь». Я сел.

— «Поговорим, — сказал я. — На сердце тяжело». По-моему, выразительный оборот.

Собравшиеся одобрительно забормотали.

— «Да что слова, — сказал Телль. — От них не станет легче».

— Неплохо, — шепнул Иост Вайлер. — Красиво он излагает, Телль.

— «Но к подвигам пускай ведут слова», — сказал я.

— Изящно, — одобрил Иост Вайлер, — очень элегантно. И что?

— А Телль на это и ляпни: «Терпеть, молчать — весь подвиг ныне в этом».

— «Но должно ль то сносить, — сказал я, — что нестерпимо?»

— «Да, — сказал Телль, — кто любит мир, того оставят в мире. Как только наместник поймет, что мы от его притеснений не бунтуем, он устанет нас притеснять».

— А вы что ему ответили? — спросил кузнец Ульрих.

— Что плохо он знает наместника, если на это надеется, «мы многого добьемся сообща, — сказал я. — Сплотившись, даже слабые могучи».

— «Тот, кто силен, — сказал Телль, — всего сильней один».

— «Что ж, родине на вас надежды нет, — сказал я, — когда придет нужда в самозащите?»

— «Нет, почему же, — сказал он. — Я с вами. Только я не гожусь в заговорщики или в советчики и все такое. В делах я себя проявляю лучше. Так что не зовите меня на собрания, не просите выступать и прочее; а вот если понадобится что-то сделать, тут я и подключусь, ладно? Черкните мне, как понадоблюсь — можно открытку, — и Вильгельм Телль не станет прятаться за чужими спинами. Нет, господа». С этими словами он нас выпроводил.

— Ну что ж, — подытожил Иост Вайлер, — небезнадежно. Нам остается только устроить заговор. Давайте приступим.

— Давайте! — закричали все.

Кузнец Ульрих постучал по столу, требуя тишины.

— Господа, — сказал он, — наш друг Клаус Флюе прочтет доклад на тему «Наместники: их слабые места, и как с ними бороться». Прошу тишины, господа. А ты, Клаус, старина, говори погромче и не тяни.

И горожане без дальнейших проволочек начали серьезно заговариваться.

ГЛАВА V

Несколько дней спустя Гедвига пилила Телля за любовь к авантюрам. Он чинил топор на пороге дома. Гедвига, как обычно, стирала. Вальтер и Вильям неподалеку играли детским самострелом.

— Отец, — сказал Вальтер.

— Да, сынок?

— У меня тетива крякнулась («крякнулась» — так швейцарские мальчишки говорят вместо «порвалась»).

— Чини, сынок, — сказал Телль. — Стрелку неоткуда ждать помощи.

— По-моему, — заявила Гедвига, выскочив за дверь, — мальчику в его возрасте вообще незачем стрелять. Мне это не нравится.

— Не начать сызмала — не стать мастером. Помню, когда я был мальчишкой…

— По-моему, — перебила Гедвига, — когда ребенок хочет только стрелять, это не дело. Ему бы дома посидеть, матери помочь. А тебе не вредно подать пример.

— Ну, знаешь ли, — сказал Телль, — я не домосед от природы. В пастухи меня калачом не заманишь. Я бы не знал, куда повернуться. Нет, у каждого свое дело, вот охота — по моей части. Охотиться я как раз умею.

— Гадкое и вредное занятие, — отпарировала Гедвига. — Не нравится мне слушать, как ты заблудился в пустынных ледниках или прыгал по всяким утесам. Когда-нибудь, попомни мои слова, оступишься и упадешь в пропасть, или под лавиной окажешься, или пойдешь по льду, а он возьмет да треснет. На все лады можно убиться.

— Кто соображает да смотрит в оба глаза, — самодовольно произнес Телль, — не убьется. Природным горцам горы не страшны, а я дитя гор.

— Дитя, уж точно! — отбрила Гедвига. — Что пользы с тобой спорить!

— Никакой, — согласился Телль, — мне пора в город. У меня назначена встреча с твоим папенькой и еще кое с кем.

(Забыл сказать: Гедвига была дочерью Вальтера Фюрста.)

— Та-ак, чего вы с папой затеваете? — поинтересовалась Гедвига. — Какую-то заварушку, я знаю. Поняла еще, когда папа привел сюда Вернера Штауффахера и того, другого, а ты не позволил мне слушать. Что там еще? Опасные выдумки, не иначе.

— Ну как тебе пришло в голову? — рассмеялся Телль. — Опасные выдумки! Что опасного станем мы с тестем выдумывать?

— Знаю! — сказала Гедвига. — Меня не обманешь! Зреет заговор против наместника, и ты туда же.

— Как не помочь родной стране!

— И тебя, конечно, поставят куда поопасней. Я их знаю. Не ходи. Пошли Вальтера с запиской, мол, сожалею, только сейчас вспомнил, обещал быть в другом месте, не могу принять ваше любезное приглашение.

— Нет, надо идти.

— Еще одно, — настаивала Гедвига. — Геслер сейчас в городе.

— Сегодня уезжает.

— Вот и подожди, пока уедет. Не стоит с ним встречаться. Он затаил на тебя злобу.

— Да что мне до его злобы! Я в своем праве, кого мне бояться?

— Кто в своем праве, — заметила Гедвига, — тот ему больше всех и ненавистен. Ты же знаешь, он тебя никогда не простит за разговор тогда, в ущелье. Не ходи сегодня в город. Найди себе занятие. Ступай на охоту, раз так.

— Нет, я дал слово, — ответил Телль, — и должен идти. Поторапливайся, Вальтер.

— А несчастного ребенка чего за собой тянешь? Иди сюда, Вальтер, сию минуту!

— Я хочу с отцом, — захныкал Вальтер, потому что специально копил карманные деньги для города, с тех пор как отец обещал его взять с собой.

— Да отпусти ты мальца, — сказал Телль. — Вильгельм при тебе останется. Правда, Вилли?

— Да, отец, — согласился Вильгельм.

— Ну, попомни мои слова, — заявила Гедвига, — как бы чего плохого не случилось.

— Вот еще, — сказал Телль. — Что может случиться?

И, не задерживаясь, они с Вальтером направились к городу.

ГЛАВА VI

Тем временем в городе много чего происходило, о чем Телль не имел понятия. Поскольку тогда в Швейцарии не было газет, ему случалось отстать от жизни. Обычно он полагался на знакомых, которые, посиживая в кухне, рассказывали, что произошло за последнее время. Конечно, когда случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, им некогда было тащиться в гору, к его домику. Им хотелось быть в городе, поближе к событиям.

А случилось вот что. Когда наместнику выдавалась минутка отдыха от наместничества, Геслер (который, как вы помните, был нехороший человек) выдумывал все новые способы досадить швейцарцам. Он был из тех, кто

«дразнит вас наверняка,Нарочно раздражает».[51]

Больше всего он любил запрещать. Только обнаружит, что именно людям нравится, и тут же посылает герольда сказать: «Прекратите». Нет вернее способа им досадить, решил он для себя. А тут стал в тупик: все, до чего он смог додуматься уже запретил. Запретил петь, танцевать, играть на всех музыкальных инструментах, под предлогом, что шум мешает людям работать. Запретил есть почти все, кроме хлеба и мясных обрезков, ведь люди объедаются, а потом только и способны сидеть и жаловаться на здоровье. Запретил всякие игры, чтобы люди не тратили зря время.