Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина

иначе; в любви всегда так. Одни любят, другие любимы. Но какие все люди эгоисты, всякий любит для самого себя, я думал, что в вас что-то было для меня, и ошибся.

Я была поражена. Он хотел взять меня за руки, но я не дала.

– Оставьте меня, – сказала я, – сядьте подальше, уйдите.

– Что это значит, – сказал он, – отчего, когда вы меня любили прежде? Я ничем не изменился.

– Вы говорите ужасные вещи.

– Что же такое я вам сказал?

– Подходить так к женщине, которую не любишь.

– О Боже мой, ведь это все условные слова, сколько раз другой на моем месте сказал бы, что любит. Вы мне нравитесь очень во многих отношениях, и нельзя ненавидеть людей, которые нас любят.

– Уйдите, уйдите, – говорила я.

– Отчего? Что я сказал такого ужасного? – И он приставал с этими вопросами, но я ничего не могла сказать. Я отвернулась, ушла в сторону, он оправдывался. Мне было тяжело, мне хотелось оправдать его.

– Боже мой, что это такое, – сказала я, – или я больна, или мне хочется себя обмануть. – Я стремительно взяла его за руки и зарыдала. – Обнимите меня крепче, – сказала ему, – и потом пойдите.

Мне хотелось на одну минуту забыться, думать, что он меня любит.

– Я к вам приду завтра? – спросил он.

– Нет, не надо, – ответила я, заливаясь слезами. – Я завтра уеду.

Я отталкивала его и снова привлекала, горько рыдая.

– Поцелуйте меня, – сказал он.

– Нет, нет.

– Я приду завтра.

– Не надо.

– Дайте поцеловать вашу руку.

– Нет, нет.

И мы расстались. Я долго еще плакала, и мне сделалось хуже, но я решилась ехать и уехала.

В это время тоски и отчаяния я так много думала о Gault, и, может быть, мысль эта, уверенность в его дружбе, сочувствии и понимании спасли меня. Уверенная в ней, я чувствовала себя вне этой жалкой жизни и способной подняться выше ее. Тут только я поняла настоящую цену дружбы и уважения лиц, выходящих из общего круга, и нашла в уверенности этой дружбы мужество и уважение к себе. Покинет ли меня когда-нибудь гордость? Нет, не может быть, лучше умереть. Лучше умереть с тоски, но свободной, независимой от внешних вещей, верной своим убеждениям, и возвратить свою душу Богу так же чистой, как она была, чем сделать уступку, позволить себе хоть на мгновение смешаться с низкими и недостойными вещами, но я нахожу жизнь так грубой и так печальной, что я с трудом ее выношу. Боже мой! Неужели всегда будет так! И стоило ли родиться!

Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 124–129.

Октябрь. Петербург [1865]

Вот уже третий день я в Петербурге, где теперь мой отец; мы живем вместе и останемся еще недели две, по крайней мере.

Перед моим отъездом из Спа я не могла Вам написать, а Вашего письма с письмом к Новосильцевой[178], как Вы обещали, ждала очень и даже беспокоилась об Вас, да и теперь беспокоюсь очень. Дай Бог, чтобы причиной того, что Вы мне не писали, были занятия Ваши, а не другое что. Я ужасно, ужасно неспокойна за Вас. Здоровы ли Вы?

Я отдыхаю с дороги и почти никого еще не видела. Встретила уже некоторые безобразия, от которых отвыкла и которые забыла даже. Отец же – что рассказывать. Утешительного мало. Он человек простой и смотрит на вещи помимо всяких заданных теорий. Говорит, что теперь более зла, чем было при крепостном праве. Прежде дурной помещик берег мужика как рабочую скотину, теперь и этого нет; чиновники гораздо хуже и стараются узаконить зло. В народе страшная апатия. С народом еще нельзя обойтись без крика и брани. Если молодые чиновники из университета пытаются обращаться с мужиками по-человечески, то постоянно ими обмануты и в конце концов принуждены прибегать к сильным мерам, если не к брани и драке, то по крайней мере к угрозам. Что из нас будет, я не знаю. Образованное общество – глупо. Все еще сидят на одном – на отрицании брака. Теперь больше всех имеет влияние на молодежь Жуковский[179], заменил ли он им Чернышевского – не знаю. Прежде всего он… но лучше об этом не писать. В другой раз напишу. Много, много буду Вам рассказывать.

С нетерпением ужасным жду Вашего письма.

Теперь сама не знаю, когда я, на сколько времени поеду в Москву, но, должно быть, мне придется бывать там не один раз.

Прощайте, дорогая, божественная женщина.

Желаю Вам всего лучшего в мире.

Ваша Полинька.

Р. S. Сегодня торопилась писать. Что здоровье Вашего сына? Я пока видела здесь только двух студентов и одну приятельницу (Брылкину)[180], которая выходит замуж, за что подвергаюсь порицаниям со стороны своих знакомых, они говорят: мы не ожидали, что Брылкина так не развита, что выходит замуж.

А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.

Петербург 26 октября. Вторник [1865]

Дорогая Графиня!

Не знаю, отчего я до сих пор не получаю от Вас письма, думаю, уж не забыла ль я написать Вам мой адрес: это со мной может случиться.

Еще меня беспокоит то обстоятельство, что в Париже теперь холера, но я надеюсь и почти уверена, что Вы там не останетесь, если есть опасность.

Я осталась в Петербурге дольше, чем предполагала, и живу с моим отцом, который тут на время по делам. Осталась я в Петербурге отчасти потому, что занимаюсь для экзамена, а здесь у меня и книги под рукой и учителя арифметики нашла в одном знакомом; здесь же мне и хлопотать придется о том, куда и как поступать. Думаю поступить учительницей в сельской школе, так как в такой должности более самостоятельности. Хочу уехать куда-нибудь на юг, может быть, в Киевскую губернию или в самый Киев, но не знаю, хорошо ли это будет: там все поляки и малороссы, они не любят русских. Другая причина, остановившая меня в Петербурге, – мое здоровье, или, лучше сказать, мое нездоровье: мне и отдохнуть от дороги нужно, и посоветоваться с хорошим доктором, и дождаться санного пути, потому что в Иваново, где теперь моя мать, нет еще железной дороги.

Я еще почти нигде не была, никого и ничего не видела, но каждый раз, когда выхожу на улицу, получаю неприятное и тяжелое впечатление. Я уж очень отвыкла от всего своего, много забыла, издалека все казалось лучше. Теперь куда ни выйдешь на улицу, непременно встретишь несколько пьяных, валяющихся по дорогам, услышишь