Антистерва - Анна Берсенева

Это воспоминание пришло совсем уж некстати; Иван даже головой покрутил, отгоняя его.

– Я вам сережки привез, – вспомнил он. – Из перламутра.

Сережки он купил в Будве, прямо у старинной крепостной стены, где торговали самодельными сувенирами. Уже потом, на острове Святого Стефана, он случайно обнаружил магазинчик, в котором продавались не простенькие кустарные поделки, а какие-то полупрозрачные, легче воздуха, платки и шарфы с воздушными же узорами. Это было красиво. Но деньги у него кончились.

– Пап, ну что я, цыганка, такое носить? – скривилась Инна, разглядывая сережки – круглые, серебряные, переливающиеся сине-фиолетовыми перламутровыми вставками. – Я же тебе сто раз говорила: ничего мне не покупай, ты не понимаешь, что нужно!

Он действительно не понимал, что нужно. Сережки были явно не нужны, но он на это даже не обиделся. Все-таки он покупал их как-то совсем равнодушно – надо же было что-нибудь привезти в подарок, а они сразу подвернулись под руку. Потому и нечего было обижаться, что сережки не понравились дочке и, конечно, не понравятся жене.

– Все-таки итальянские купил? – поморщилась Лида, заглянув в пакет, который он оставил в прихожей. – До чего ты упрямый, Шевардин, просто невыносимо!

– С колосками не было.

Начинался обычный вечерний разговор – пустой, ненужный, как он подозревал, даже Лиде, а уж ему-то ненужный безусловно. В этих разговорах было даже неважно, хвалила она его, упрекала или просто сообщала ему о чем-нибудь, – все было тускло, пусто и глупо. Он совершенно не понимал, почему это так. То есть почему Лида способна говорить только о мелких подробностях жизни, это он понимал прекрасно. Вернее, просто знал, что она от роду такая, и было уже даже неважно, почему, по какому генетическому закону это так, а не иначе. Он не понимал другого: почему его вгоняют в такое глубокое уныние разговоры с нею?

Шевардин не считал себя какой-то особо возвышенной личностью, которой интересны только высокодуховные беседы. Он прекрасно находил общий язык с людьми, которые ни о чем духовном вообще понятия не имели. Да он и со всеми людьми легко находил общий язык – американцы поражались результатам его тестов на психологическую совместимость. А однажды, кстати, поразились, когда он показал, как можно ответить на один такой тест, результат которого определялся с помощью специальной сетки. Сетка накладывалась на заполненный бланк, и по числу положительных ответов, появившихся в прорезных окошечках, выводился коэффициент чего-то. Он просто поставил плюсы напротив всех ответов подряд – и результат в окошечках, конечно, получился стопроцентный. Тогда американский психолог впечатлился русской сообразительностью, но сказал, что результаты других тестов, гораздо более изощренных и проверяемых компьютером, который смекалкой не обманешь, у Ивана почти такие же.

И подробности жизни волновали его чрезвычайно, и мелкие тоже. Жизнь вообще будила его воображение разнообразием своих подробностей, он замечал многое, на что другие не обращали внимания. Ведь когда-то и Лида привлекла его даже не самой своей безусловной красотой, а вот именно едва уловимыми нюансами этой красоты: тем, что волосы у нее цвета липового меда, и такого же цвета глаза – они каким-то загадочным образом темнели не от радужки к зрачку, а наоборот, и потому казалось, что в глазах этой девушки зажжены два фонарика, и фонарики эти таинственно мерцают…

И почему же ему становилось так тоскливо именно от тех подробностей, которые она обрушивала на него каждый вечер, проводимый вместе? Он не понимал.

Ему ведь было все равно, какие макароны есть; он купил итальянские вовсе не из упрямства. Упрямства у него тоже, конечно, хватало, но ему было к чему это упрямство прилагать и без макарон.

– И деньги ты любишь швырять на всякую ерунду, – продолжала Лида. Она говорила как будто не ему, а себе самой. – А Инке, между прочим, сапоги приличные нужны. Пятнадцатый год пошел, взрослая девица. Что ей, с рынка одеваться, как мне?

– Ты надеешься сэкономить на макаронах? – спросил Шевардин.

И одновременно с этим вопросом подумал: «О чем я спрашиваю, зачем?»

Ему был неинтересен Лидин ответ, и он даже испугался как-то – того, что и сам начал произносить пустые, самому себе неинтересные слова.

– Я уже ни на что не надеюсь, – ответила Лида. – Ладно, через полчаса ужин. В спальне бра не включается, посмотри пока.

Бра не включалось потому, что в выключателе отошли контакты. Выключатель он исправил за пять минут; делать было больше нечего.

Шевардин сел на кровать, застеленную сливочным покрывалом. Это Лида сказала, когда купила покрывало и шторы, что такой цвет называется сливочным. Жена его даже не раздражала. Просто при мысли о том, что впереди целый вечер с нею, ему становилось так тоскливо, что хоть раздвинь сливочные шторы и вой на луну. Он долго готовился к полету в Америке, потом долго летал и отвык от дома, теперь надо было привыкать, но не привыкалось. А почему? Совершенно непонятно. Раньше привыкалось ведь как-то, и что же изменилось теперь?

Да еще эта кровать, приглашающе широкая… Ему неприятно было сидеть на ней в ожидании ужина, а еще неприятнее было думать, что придется на ней спать.

Лида купила ее лет семь назад, и специально такую широкую.

– Ты, Шевардин, мужик горячий, – объяснила она, когда он спросил, зачем нужно такое ложе, из-за которого в маленькой спальне можно передвигаться только боком и приставными шагами. – Вроде и в космосе облучаешься, и ходок, а смотри ты… Вот и будем на сексодроме кувыркаться. Должны же от тебя и жене быть хоть какие-то удовольствия.

Потом его включили в состав экипажа для полета на МКС, началась Америка, и Лида перестала говорить, что секс – это единственная от него радость; видимо, оценила новые возможности. Сам он давно уже не испытывал никакой радости от секса с нею, ему даже не верилось, что радость вообще была когда-то. Но физиологические процессы протекали в его организме исправно, и Лидина физиология вполне этим процессам соответствовала, поэтому с сексом у них в самом деле не было проблем.

И почему его сейчас передернуло от одного взгляда на эту кровать? Тоже непонятно.

Шевардин встал с кровати и вышел на кухню. Лида курила в открытое окно. Поднимался пар над двумя кастрюльками – с макаронами и с сардельками.

– Еще пять минут, – сказала она, не оборачиваясь.

Он посмотрел на ее точеную, с годами не оплывшую шею. Волосы были подняты высоко, и казалось, что они освещают красивый изгиб этой шеи. Лида дорожила натуральным цветом волос и никогда не красилась.

– Я не буду ужинать, – сказал Шевардин. – В Москву поеду.