Критская Телица - Эрик Хелм

Или не распоряжавшейся вовсе...

— Говори, господин, — коротко бросил моряк дворцовому стражу.

Огромный корабль стоял на якоре незыблемо. За северным мысом царил полный штиль, вода обширной гавани стыла недвижно, точно жидкое стекло. Фитиль бронзовой плошки горел ровно и почти бездымно.

Эсон превосходил стражника чином едва ли не настолько же, насколько нынешний генерал превосходит рядового солдата. Но обладателю перстня полагалось говорить «господин», и нарушать незапамятного обычая командир пентеконтеры вовсе не собирался.

Кольцо наделяло человека истинно царскими привилегиями, которые надлежало блюсти всемерно и всеусердно.

К тому же, Эсон продолжал втайне любить Арсиною, и был готов на все, лишь бы угодить поразительной своей царице. Мастер Эпей подозревал это, и намеренно велел дворцовому телохранителю отправиться прямиком на флагманское судно, «Хвостокол», обратиться к самому капитану, в точности изложить мнимое приказание венценосной особы.

— Понимаю, — задумчиво сказал Эсон. — Шлюпка отвалит немедленно, а потом ошвартуется у причала и подождет придворную даму, произнесущую имя Эпея...

— Именно, капитан.

Разумеется, флот находился в полном ведении лавагета, но распоряжения подобного рода, передаваемые подобным образом, были исключительно редки, а посему и учитывались независимо от обычной воинской субординации.

А Идоменея капитан Эсон отнюдь не любил, ибо истины, разумеется, не ведал и просто-напросто ревновал возлюбленную к порфироносному супругу. Если появлялся повод порадовать государыню и насолить царю, — ничем не рискуя, просто выполняя свой долг, — великолепно! Все будет исполнено досконально: без сучка, без задоринки, в полном соответствии сказанному...

— Доложи госпоже, что я поступил в согласии с ее словами, приложил полнейшее старание и добился желаемого.

— Но...

— Считай, повеление исполнено, — улыбнулся Эсон. — А ежели сомневаешься, прикажу принести вина и ветчины. Посиди на борту до рассвета, отдохни, подкрепись и удостоверься: приказ государыни — закон для подданного. Тем паче, — добавил он, хитро прищуриваясь, — для честного моряка и старого, испытанного, многажды проверенного служаки...

* * *

Лаодика осторожно кралась по нескончаемым коридорам Кидонского дворца, даже не давая себе труда остерегаться, оборачиваться, прислушиваться.

Собственная дальнейшая судьба совершенно ее не заботила, ибо еще в ту злополучную ночь, когда Гирров отряд разгромил родовое гнездо мелосских царей и уволок новобрачную на борт непонятного корабля, молодая женщина поклялась отомстить за гибель близких и отнятое счастье.

В правой руке Лаодика стискивала снятый с мертвой Эфры кинжал.

Амазонка неусыпно караулила пленницу, следила, чтобы та не вздумала покончить с собою, или совершить какой-либо еще более отчаянный и опасный поступок. Немедленно почуяв натуру столь же решительную и несгибаемую, как она сама, Эфра сопровождала каждую служанку, приносившую Лаодике еду, воду, одежду. Узница казалась вполне способной броситься и вцепиться в горло кому угодно.

В отличие от остальных (кроме, пожалуй, хитрого и проницательного Расенны), Эфра ни на мгновение не обманывалась мнимой безучастностью Лаодики, ждала подвоха, внезапной уловки, безнадежной попытки к бегству. И старалась не отдаляться от небольшой опочивальни, где разместили женщину, на чересчур большое расстояние.

Поэтому Лаодика отлично слыхала окрик, ответ, короткий шум схватки — и поняла: недремлющая стражница оглушена, убита, увлечена прочь — кто может знать наверняка, прильнув ухом к запертой двери, будучи в состоянии только строить догадки?

Торопливая поступь Расенны и Эпея утихла вдали. Услыхав знакомый голос, женщина помимо собственной воли задрожала от ненависти. Правда, в страшную ночь этруск поджидал на миопароне, в присутствии Лаодики обрушился на разбойников, учинил экипажу чудовищный разнос, обругал последними словами, назвал кровожадными безмозглыми тварями, — но прощать кого бы там ни было из окаянной команды мелосская красавица отнюдь не собиралась.

Лаодика осторожно подергала дверь. И с изумлением увидала, что резная створка легко и безо всякого усилия поворачивается на смазанных петлях.

Втайне рассчитывая преподать пленнице внушительный урок, буде та решится высунуть из опочивальни хоть кончик носа, Эфра намеренно пренебрегла засовом, оставила дверь незамкнутой.

«Девочки должны сразу же привыкать к послушанию», — с хладнокровной, не сулившей снисхождения усмешкой говаривала амазонка государыне.

И Арсиноя всецело соглашалась.

Но этой ночью стряслось дотоле невиданное, и Лаодика внезапно получила свободу, на которую не смела даже рассчитывать.

Женщина ступила в коридор. Пылали светильники, высились толстые бордовые колонны, звезды заглядывали в незатянутые тканью проемы потолков. Лаодика повела взором.

Тело Эфры обнаружилось в укромном уголке, слева от двери, ведшей в опочивальню. Этруск отобрал у противницы меч, однако пренебрег кинжалом; а Эпей, во-первых, побрезговал обирать убитую, во-вторых же, отнюдь не полагался на чужой, непривычный руке, нож.

Согнувшись над амазонкой, Лаодика удостоверилась, что Эфра бездыханна. Женщина вынула из продолговатых кожаных ножен стальное лезвие, попробовала пальцем, едва не порезалась.

Клинок был отточен до бритвенной остроты.

Лаодика выпрямилась, опрометью вернулась назад, в спальню. Быстро напилась воды из высокого серебряного кувшина. Пленницу томила жажда, а пускаться в опасный, безнадежный путь по Кидонскому дворцу следовало хоть немного подготовившись.

Бежать Лаодика не рассчитывала. Она просто хотела отплатить негодяям, уложить кого-нибудь из тех, кто прямо либо косвенно стал виновником ее горькой беды.

На большее бедняга не надеялась.

Но коридоры — несчетные, перепутанные, бесконечные — пустовали. Это показалось женщине очень странным, почти зловещим. Лаодика ускорила шаги, торопясь наугад, безо всякой определенной цели, разыскивая царицу, этруска, моряка, простого стражника — кого угодно.

Грудь ее пылала жаждой мести, но голова кружилась от слабости: в первый раз Лаодика поела только нынче утром, сообразив, что изнуренная голодовкой, сумеет, возможно, с достоинством умереть, однако не проучить...

Коридоры и переходы тянулись, чередовались, безмолвствовали.

* * *

Менкаура откинулся в кресле, устало прикрыл глаза.

Лицо египтянина было напряжено, застывшие черты меняли выражение лишь когда короткая нервическая судорога пробегала по мимическим мышцам.

Писец фараона и наставник царевича поспешно решал, как поступить.

На столике перед Менкаурой красовался в золотой филигранной подставке большой, исключительно прозрачный и правильно выточенный хрустальный шар. В продолжение последних часов Менкаура почти безотрывно глядел в него, вдыхая ароматы странных курений, по-прежнему дымившихся в маленькой, испещренной древними иероглифами жаровне.

Воспитанник высшей жреческой школы в Мемфисе, египтянин поступил на службу при та-кеметском дворе, обладая навыками и познаниями, недоступными простому смертному, благодаря чему и совершил быстрое, блестящее восхождение по служебной лестнице.

Некоторые обстоятельства, лучше всего известные самому писцу, побудили его просить сына Ра о дозволении принять любезную просьбу царицы Арсинои, отправиться на Кефтиу и отслужить тамошним государям двенадцать лет в качестве преподавателя.

Полученное образование за плечами носить не приходилось, в отличие от небольшого узла с непонятными принадлежностями и инструментами, первоначально лежавшими безо всякого дела.

Но, когда миновало немного времени, и Менкаура начал крепко подозревать истинную подоплеку странных и необъяснимых вещей, то и дело творившихся вокруг, узелок возник из объемистого ларя, был развязан, и содержимому сыскалось должное употребление.

Звездочет поведал Иоле и Эпею только малую кроху правды, сказав, будто забавляется астрономией, дабы не одичать в обществе царевича. Хотя и это было отчасти справедливо. Но истинная цель Менкауры была совершенно иной.

Во мраке ночном, незримо и неслышно для окружающих, египтянин затворялся, вершил краткие, запретные для непосвященных ритуальные действия и подолгу смотрел в хрустальный шар, где, зримые лишь ему одному, проплывали картины дворцовой жизни во всей неприглядности, полной откровенности свершаемого.

Сначала Менкаура пришел в ужас.

Потом в негодование.

Затем взялся наблюдать всерьез, делая на папирусе подробные заметки на давно забытом, известном только жрецам Та-Кемета языке. Даже очутись эти записи в чужих руках, никто не сумел бы разобрать ни слова.