Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

Соседка Мотря, согнувшись в три погибели у колодца, вытаскивала ведро на сруб. Потом взяла ведро в костлявую руку, как на крючок насадила, и засеменила к хате, ссутулясь. Ух, сова пучеглазая, ненависть ненавистная… О, гляди, передвинула ведро за порог, а сама кладет крест на себя, на лоб маленький, как наперсток, на сучковатые плечи, на грудь впалую. И так разводит правой рукой, будто из грязи какое-то корневище тянет, а корневище скользкое и длинное, не дается… Злостью, что всегда сидела в душе, как Люцифер в аду, тряхнуло Варченко, он врезал дубовой палкой по погребице, сбил пыль с лебеды и затрясся, крича:

— Да разопнись ты на том кресте, какой себе на грудь кладешь!

Соседка услышала или не услышала проклятье — исчезла в сумрачных сенях.

А разгневанная его душа будто вселилась в палку, она так и рвалась из рук бить, ломать, крушить все вокруг, — и Варченко отбросил ее прочь, чтобы в хате беды не натворить…

Пока день до вечера, занялся хозяйством: побродил по саду, заросшему крапивой, обошел огород, где вместе с картошкой, бураками и кукурузой поднялся такой бурьян, что хоть волков гоняй…

Сварив в сенях на керогазе картошку в мундире и с удовольствием поев с пряной тюлькой — гостинец из Монастырища, — он запил свежей колодезной водой и вдруг заторопился, точно какая-то муха укусила. Помыв шею с мылом, нашел выглаженную сорочку, переобулся в праздничные туфли и, заперев хату на задвижку, отправился межой к речке. Перебрался через шаткий, сплетенный из лозы, мостик — и уже в лесу полотняной белизны тропинка повела между дубами, сквозь воркованье диких голубей, сквозь полуденную летнюю прохладу.

С этой сельской околицы лес будто вклинивался в Терновку, разрывая ее на два отдаленных кутка, но ноги знали тропинку — и уже скоро стоял перед скособоченными воротами, за которыми золотился спорышом двор, а в венке расцветших подсолнухов, словно убранная в цветистый рушник, весело так стояла хата-щеголиха.

И во двор вошел, как в свой, и дверь в хату открыл, даже не постучав. С порога увидел — за застланным скатертью с каймою столом обедали, и на его появление повернулись удивленные лица.

— Бог в помощь, — кашлянул в кулак.

— Сте-е-епа-а-ан!.. — всплеснул у хозяйки Марии голос как-то не по-человечески, а по-птичьи. Заплетаясь ногами в длинной сборчатой юбке, шагнула к гостю — и замерла перед ним, оторопело глядя вылинявшими, как небо в зной, глазами. — А тут пустили про тебя такой слух…

— Какой слух?

— Аж язык не поворачивается… Будто тебя уже земля забрала…

— Меня? Земля?..

— А ты ведь живой и здоровый…

— Вот вам тюльки и селедки из Монастырища привез, — и он передал в потрескавшиеся хозяйкины руки промасленный пакет. — И кто мог такое сбрехать? Если б земля забрала, разве я селедку и тюльку привез бы?

— Конечно, конечно, — молвила Мария, а у самой дрожали губы.

От стола отозвался сын Матвей, что из ближнего города наведывался к матери на субботу и воскресенье. Уже выпил чарку-другую, и лицо посинело лепестками пионов, и глаза полыхали жарким светом.

— Иль вы, дядько Степан, не знаете, что вас готовы живым в могилу зарыть?

— Да я еще крепкий, при здоровье, сам еще не одного закопаю, — буркнул.

— Вы закопаете или не закопаете, а вас уже закопали, — засмеялся Матвей без сочувствия, язвительно. — Вот садитесь за стол, поговорим.

Выпили водки и захрустели огурцами, а так как Матвей не привык держать язык на привязи, то сразу же выпалил:

— Вы, дядько Степан, напрасно топчете дорожку к моей матери.

— Как это напрасно? — от неожиданности огурец застрял у него в горле. — Скажи яснее.

— Куда уж яснее! Напрасно — и квит!

— Мария, что я слышу? — вытянул испещренную бороздками шею к хозяйке, что заглядывала в сковородку на плите. — Или уши мои недослышат?

— Мы уже и помянули вас с матерью!

— Помянули?.. Мария! — напрасно обращался к хозяйке, которая словно оглохла, переворачивая на сковородке шипящее мясо с луком.

— Помянули душу вашу грешную, — криво усмехался Матвей. — Ну, то пилось за ваш упокой, теперь можем выпить и за здравие, чего там…

— Давай за здравие! — стукнул кулаком по столу Варченко.

— Так будьте здоровы! — и хекнул с густым вскриком Матвей. — А дорожку все-таки напрасно топчете, потому что я забираю мать в город, здоровье у нее не то, чтоб самой в хате хлопотать и за землей приглядывать. Усадьба ей уже не в радость. Внуки повырастали, так что будет сидеть сложа руки.

— Где ж это я сидела сложа руки? — донеслось от плиты. — Не приучена…

— Научитесь, дело нехитрое.

— А я думал… Может, сойдемся с Марией. — У Варченко лицо посерело, как талый снег. — А ты тут решил… и за мать, и за меня.

— Я не решал, я только помогал решать! Иль я чужой, чтоб не помочь?

— Почему раньше не брал из Терновки? Да потому, что мать, все, что имела с огорода или из хлева, — все тебе!

— Конечно, помогала, спасибо. В городе с базара не накупишься, детей и внуков без материнской помощи не прокормил бы, это правда.

— А как не та потяжка с земли, потому что Мария изработалась, так можно и забрать?

— А чего матери пропадать в пустой хате? Изработалась, а вы, дядько Степан, вижу, надумали пожалеть ее, как волк кобылу пожалел… Нет у нее силы еще и на вас работать, езжайте к своим детям, пусть они о вас заботятся, вот!

Мария переложила со сковороды готовое мясо в миску, поставила на стол.

— Где ж ты поместишь ее там в квартире? Три комнаты! И если б один, а то сын с семьей еще не отделился…

— Скоро отделится, дядько Степан, уже завод взял на очередь, а раз взял — жилье дадут… — И похвастался: — Даже машину купим, о!