Побег обреченных - Андрей Молчанов

В общем-то, земные, нехитрые мысли…

В них были воспоминания о больших мегаполисах Америки, способных лишь жалко пародировать громаду того исполина, что сиял во тьме сливающейся россыпью огней, призывая Диму шагнуть в них, найдя прибежище, спасение и новую жизнь в своем ослепительном, но и мрачноватом чреве, и, поддавшись на немой зов, уверившись в том, что нет для него лучшего и прекраснейшего из миров, Дима устремился вперед, вспоминая с потерянной усмешкой каланчу в Берлине, откуда, с привязанным к ноге амортизатором, он как-то прыгнул головой вниз…

Это было после встречи со связником, офицером ЦРУ, настращавшим агента о соблюдении крайней осторожности в свете последней информации о казненных в застенках КГБ шпионах…

Тогда, летя вниз головой к земле с широко открытыми глазами, слезящимися от напора встречного воздуха, Дима, глядя на вымощенную бетонными плитами, проросшими на стыках травой, площадку, приближающуюся к его лицу, подумал: «Ну и долбанусь… Ну и под расчет!»

– И… под расчет! – выкрикнул он, поглощаемый городом, укрытый им, растворенный, ушедший…

А после вспыхнул свет. Теплый, несказанно ласковый, несший любовь и надежду.

И был в нем шелест молодой чистой листвы, и плеск живых прозрачных вод, и благое отдохновение…

Усталость истерзанных земными грехами и заботами душ… Она ощутилась внезапным тяжким грузом, и смехотворной нелепицей показалась суета далекой, глупой повседневности…

И все они, не колеблясь, шагнули в свет.

В нем исчез Градов, сжав на прощание руку Ракитина, а Александр, продвигаясь вперед, за ним, почувствовал вдруг мягкую, но настойчиво отталкивающую его преграду.

Он продолжал упорное свое движение, но свет отступал, а затем в сознании Ракитина как бы услышались увещевающие голоса тех, кто обитал за искрящейся волшебной пеленой, кануть в которую он жаждал истово, истомленный страстным желанием приобщения к этому родному, любимому миру, таившемуся в глубинах света, миру, внезапно и интуитивно им узнанному, будто дом из полузабытого прекрасного детства, возвращение в который было единственно необходимым, спасительным и отрадным.

Но вдруг свет исчез.

Последние тени исчезающих миров переплелись в вензеле странной печати, утвердившейся на миг и тут же истаявшей в полумраке каменного мешка, и Ракитин понял, что этот вход в миры заперт… Навсегда.

Он потерянно оглянулся. Рядом с ним стояли Астатти и Власов.

– Нас не взяли, – с потерянной усмешкой произнес Николай, тяжело и неуклюже опускаясь на землю.

– Мы еще не сдали до конца свой земной экзамен, – откликнулся Пол.

– Но зато теперь точно знаем, насколько он важен, – произнес Ракитин.

– И как дальше жить?.. – рассеянно, ни к кому не обращаясь, промолвил Власов. Встал, вытащил пистолет, со снисходительной улыбкой взглянув на оружие, сунул его обратно в заплечную кобуру. – Ну, братцы, пойдем… – сказал устало. – Крутиться дальше.

– И все-таки… как же дальше жить? – повторил за ним Ракитин.

– Тебя тактический аспект интересует?

– Хотя бы…

– Ну, придется мне отдуваться перед начальством, – хмыкнул Николай. – Чего-то сочинять. Тебя выгораживать, его… – кивнул на Астатти. – Но я придумаю историю, не беспокойся. Скажем, по случайности или же по злому умыслу умыкнул ты носители информации с каких-нибудь американских спутников, зондирующих недра… А касалась информация залежей редких металлов, кимберлитовых трубок… Проконсультируюсь, в общем. Для достоверности деталей. Вот и заварилась кутерьма, вот и попёрся ты на Памир к золотым жилам… Да только ни хрена не нашел. Ну, а тех двоих спишем… Горы, стихия, бандиты… Такая вот версия. Так что садитесь, пожалуй, в самолет и дуйте в Ташкент. А оттуда – хотя бы и в Америку…

– Я готов брать тебя с собой, Алекс, – произнес Астатти.

– Может, позже, – ответил Ракитин. – Но сначала мне надо в Москву. Надо!

– Ну и дурак, – сказал Власов. – Найдешь еще себе приключений на жопу…

– С вашей гэбэшной помощью?

– Я за свое начальство ручаться не могу, Саша. У нас там люди определенные, в начальстве этом. С бетонными мозгами. Рассчитанными на точное и неукоснительное передвижение мысленной массы по руслам извилин. Масса небольшая, извилины глубокие, из берегов ничего не выходит. Так, бывают отдельные брызги… Но – редко. Да ты и сам знаешь…

– Вот и итог твоей охоты, – невпопад произнес Ракитин. – За нами, путниками-странниками…

– Да все мы… блуждаем! – неопределенно откликнулся сквозь стиснутые зубы Николай.

Они спустились вниз, на уступ, тут же услышав знакомый шум двигателей вертолета, вновь взмывшего над плато.

Шум приблизился, «вертушка» зависла над ними, Ракитин ухватил волочащуюся по подножию скалы лестницу и начал взбираться вверх. Ухватившись за поручень, подтянулся и кулем повалился на вибрирующий пол кабины.

– Ну и как понимать эти шуточки, мать твою?! – донесся с хриплой яростью в голосе справедливый вопрос пилота.

– Прости, брат… – Александр, не вставая с пола, привалился спиной к стенке. – Так было надо. Очень надо. Но объяснить ничего не могу.

– Где остальные? – вопросил летчик злобно, не поворачивая головы.

– Двух уже не будет, – сказал Ракитин.

– И вообще… их не было, понял?! – выдохнул поднявшийся в кабину Власов, протянувший руку взбиравшемуся следом за ним Астатти.

– Дела… – Пилот пристально посмотрел на Николая, но тут, словно увидев в его глазах нечто отрицающее все дальнейшие расспросы, угрюмо произнес: – И… как теперь?

– На базу, отстрелялись! – сказал Николай.

– Ну, наконец-то!

– Слушай, – тронул Ракитин за плечо пилота. – Ты говорил, что вечером летишь к майору Поливанову?

– Ну.

– Он мне тоже нужен.

– Да? Ну так к нему я готов стрекотать хоть сейчас. Лишь бы тебя не видеть больше, шизика… Да и вообще всех вас! Да, вот что… – Он помедлил. – Мы никуда не летали, ясно? По нам стреляли, пуля повредила маслопровод, пришлось садиться и ремонтироваться. Мне лишних объяснений с начальством тоже не надо… А на счет Поливанова… сам с ним объясняйся. Кто ты такой, откуда возник вообще…

– Будет сделано, – кивнул Ракитин. – Как бы вот с Рудольфом еще отношения выяснить… Бинокль к тому же его у меня…

– Давай сюда бинокль, – отозвался Власов. – Все передам, все растолкую… – Угрюмо вздохнул. – Завтра Мартынова в цинке отправлять…

«Вертушка», миновав скалы и вечные снега диких гор, уже летела над их пологими, подернутыми робкой весенней травкой отрогами с глинистыми, раскисшими под солнцем подножиями.

Поливанов – крепенький толстячок с маленькими голубенькими глазками, колюче и недоверчиво взиравшими на мир, приглаживая рыжеватые волосы, плохо скрывающие наметившуюся лысину, равнодушно выслушал историю Ракитина о его принудительном парашютном прыжке на пути в Душанбе.

– Ну… бывает, – произнес равнодушно, избегая смотреть на собеседника. – И… теперь что?

– Я забыл про этот прыжок, – сказал Александр со значением. – И ныне у меня единственная просьба: помогите добраться до Москвы. Обещаю передать вашему начальству искреннюю благодарность за вашу поддержку.

– Забыл, значит?

– О чем вы?

Выпуклым ногтем с черной окаемкой Поливанов почесал в раздумье пухлую, плохо выбритую щеку. Сказал:

– Борт со спецназом идет на Москву через час. Уст роит?

И через час Ракитин, прильнув к иллюминатору, смотрел вниз, где вновь необъятно и мертво простирался знакомый горный ландшафт, но уже иной, отдаленный высотою полета над ним, утративший пугающую свою мощь и всесилие, как упустивший птицу из рук великан.

В московском военном аэропорту Ракитина, не имевшего надлежащих отметок в паспорте, уже собирались задержать для уточнения личности, но тут пришел на подмогу мерзавец Марс, на счастье оказавшийся на месте исполнения своих странных служебных обязанностей.

– Надеюсь, без обид? – спросил он Александра, без затруднений проводя его через пограничный кордон.

– Без обид, без обид, – отмахнулся тот.

– Летайте Аэрофлотом, – высказался Марс на прощание. – Надежнее.

С территории аэропорта Ракитин вышел в ночь унылого, тревожного перелеска.

Ивняк, изломанные силуэты голых деревьев, мглистое, беззвездное небо.

Слепо вглядевшись в темноту, различил вытоптанную тропу, круто сбегающую вниз, к ложбине железной дороги с ажурными чучелами ее мачт и извилистым, стылым сиянием рельсов.

До рези в веках зажмурил глаза. Вновь раскрыл их. Никого. Застонал сквозь зубы. Он знал: одиночество – тяжело, но не знал, что так больно.

Равнодушная ночь, равнодушное небо и земля. И только ель на пустоши обрыва, страстно раскинутые на ветру ветви ее – обреченное дерево, вот и все, что пронзительно близко сейчас, но тоже безмолвно и тоже бессмысленно.