Стимпанк! (сборник) - Антология

– Это весьма щедро с твоей стороны, но совершенно невозможно, – прервал ее Валериан, побледнев. – Твой будущий супруг…

Тут он прикусил язык и решил начать сначала.

– Да, мама́ никогда не скрывала своих надежд в этом отношении, но я совершенно определенно дал ей понять, что ты должна как следует выйти в свет и насладиться первым сезоном дебютантки. Она сама представит тебя ко двору, все как полагается. Софи, ты знаешь, я не охотник за деньгами…

– Ты все еще считаешь меня ребенком, – горячо возразила Софи. – Но, поверь, я сумею отвергнуть любое предложение, которое придется мне не по нраву!

– Одно то, что ты сама в состоянии постоять за себя, еще не повод проверять характер! Я прекрасно понимаю, в каком неудобном положении ты оказалась – в одном доме со мной, моей матерью и ее интенциями. Ты – алмаз чистой воды, Софи, – добавил он со вздохом. – И я не хочу, чтобы ты разменивалась на меня.

– Как я могу разменяться на тебя, если ты так никогда и не дал мне подобной возможности? – лукаво спросила она.

Разумеется, прошло целое долгое мгновение, прежде чем Софи поняла, что сказала. Невыносимый стыд затопил ее. Что он теперь о ней подумает?

И ведь как бы горько она себя ни стыдила, ей все равно придется встречаться с ним по утрам глазами над – неразбитой, хочется надеяться – чашкой какао.

Конечно, Валериан мог решить, что она недопустимо для леди прямолинейна, но и трусихой ей быть совсем не хотелось. Софи решительно вздернула подбородок… и увидала на лице Валериана выражение, которого совсем там не ожидала.

– Софи, – сказал он, не то делая выговор, не то восхищаясь, – то, как ты обращаешься с кочергой… и как готова поцеловать кого угодно, если это нужно для спасения семьи…

– Прекрати, это нечестно! – Она засмеялась, сама не веря своему счастью.

– Возможно, ты позволила бы мне…

– Ну неужели нет? – воскликнула она и, доказав на практике, что угроза семейным ценностям – отнюдь не единственный способ заставить ее что-то сделать, поцеловала его.

М.Т. Андерсон

Механический оракул

Пустынная ящерица, чарующая взор, стремительная и в бегстве, и в атаке, может достичь полной зрелости только в самых суровых условиях, в жесточайшей из пустынь, лишенной благодатных рос, нещадно палимой солнцем. Таким же был и Марк Фурий Медуллин Махинатор – изобретатель механического оракула. Не доведись ему вырасти в крайних муках и лишениях, может, он никогда и не открыл бы стохастикон, принесший великому Риму столько побед и столько горя.

Но не для этого пришел он в мир. Марк Фурий происходил из досточтимой ветви семейства Фуриев, подарившей народу Рима не одного трибуна. Говорят, дом его отца вполне соответствовал цензу, и когда бы не обстоятельства, Марк мог бы в будущем претендовать на более чем достойную должность. Некоторые утверждают, что рождение его сопровождалось многими знамениями: в небе над Бруттием[20] являлись огненные щиты, а пифия весь этот день безбожно стонала и выла и пророчествовать не желала, когда же к ней приступали, верещала и корчилась на Пупе Юпитера, как обезьяна. Один из децемвиров[21] обнаружил, что Сивиллины книги, где содержатся все гражданские ритуалы и правила жертвоприношений, в одну ночь поросли бородавками: страницы в них обметало, как сыпью. Верить подобным россказням, впрочем, не стоит: суеверный люд вечно несет всякий вздор, стоит ему лишь прослышать о возвышении того или иного лица.

А вот что нам доподлинно известно, так это что Марк Фурий дожил до десяти лет без каких-либо злоключений, но и без малейшего признака гения. (Во всяком случае, в источниках нет на то никаких указаний.) Через четыре года после него мать Марка Фурия разрешилась девочкой, чье имя до нас не дошло, хотя упоминания о питаемой к ней братом любви поистине многочисленны. Нет оснований предполагать, что в доме что-то было не так: там царили мир и гармония, хотя за его стенами тираны то и дело захватывали Рим, и палаческий меч косил несметные толпы народу. Внутри же сих благословенных стен бушевали лишь такие бури, что смущают покой дитяти, но легко забываются взрослым мужчиной: мяч укатился под обеденную софу, и его никак не достать; крошка-сестра стащила сладкие фрукты с алтаря, а наказали его, Марка; или вот, скажем, докучные учителя. Впоследствии он утверждал, что уроки свои любил, особенно математику, ибо в ней были законы, которые его утешали, и аксиомы, в которые можно было просто верить – как в материнскую любовь к нему, воспринимаемую как незыблемая данность, или в отцовское милостивое властительство надо всем домом, приятное, справедливое и абсолютное.

Так вот, когда Марку Фурию минуло десять, в доме случился пожар. В те времена проводку к лучшим домам Эсквилия только-только подвели. Она висела на улице, на шестах, открытых и погоде, и природе с ее вредителями, так что провода часто искрили и служили причиной возгораний. В общем, однажды ночью Марк пробудился от того, что крыша в доме занялась, а кругом метались слуги, крича: «Воды! Воды!» Сезон стоял засушливый, так что в цистернах влаги было совсем мало, а в имплювии[22] – так и вовсе ни капли. Все домочадцы в панике носились по комнатам. Мальчик выбежал в атриум и мигом смекнул, что всем нужно немедленно покинуть здание, пока не обрушилась крыша. Он тут же схватил за руку мать и вытащил ее из дома на улицу.

На момент пожара великий Красс, вскоре обретший славу самого могущественного и самого алчного человека в Риме, находился еще только на стадии стяжательства. А одним из источников обогащения была так называемая помощь погорельцам в спасении имущества. Или, если называть вещи своими именами, шантаж и вымогательство.

Не успел дым пожарища взмыть над городом, как рабы Красса уже засекли его со своего наблюдательного поста. Специально для этого они торчали на вершине Палатинского холма, оглядывая горизонт в ожидании, не пошлют ли боги хозяину чем еще поживиться. Они затрубили в клаксоны, извещая своего господина о скорой добыче, и помчались к месту происшествия на своей таратайке, груженной канистрами с водой, шлангами и воронками.

Когда юный Марк с матерью выбежали на улицу, таратайка как раз затормозила на безопасном расстоянии, вся красная с виду, так как в ее полированной меди отражалось бушующее пламя. Отец мальчика гневно препирался со свежеприбывшим Крассом, набивавшим цену, за которую он согласится вступить в борьбу с огнем. За то, чтобы рабы открыли хотя бы первую канистру, оборотистый гражданин благословенного Рима требовал двести тысяч денариев.

Глядя, как горит его дом, а с ним и все накопленное за годы жизни добро, отец восклицал, что не может уплатить такую сумму, что она его уничтожит, что они зря теряют время в спорах. Красс в ответ дружелюбно сообщал, что это только начало и что каждая новая канистра воды, использованная для тушения пожара, встанет клиенту еще в сотню денариев.

Отец, своими глазами видевший, как плавятся восковые посмертные маски предков – драгоценнейшее из семейных достояний, и знавший, что все его книги и мебель уже наверняка превратились в уголья, ярился от этих наглых проволочек и кричал, что не даст и медяка сверх сотни тысяч денариев.

Красс вроде бы смягчился. Он подозвал раба с отчетностью. Дом у него за спиной трещал и охал и исторгал столбы искр. Пока все смотрели – Марк Фурий, родители, соседи, повыбегавшие из своих жилищ в страхе, что пламя может распространиться, Красс демонстративно углубился в бухгалтерию, водя стилом по списку расходов. Параллельно он вел приятную беседу о том, что не следует, наверное, держать пожарную документацию на восковых табличках («Немудро, да-с, немудро», – мило хихикал он), ведь стоит вынуть их рядом с местом происшествия, и, пожалуйста, бухгалтерия уже потекла. В общем, все послушно ждали, и наконец Красс улыбнулся и заявил, что не возьмет ни медяком меньше ста девяноста тысяч.

Кажется, именно в этот миг Марк понял, что сестры его с ними нет.

Слуги подняли крик, все бросились дознаваться и в итоге пришли к выводу, что младшая дочь семейства, возрастом шести лет, по всей вероятности, оказалась в ловушке на втором этаже женской половины. Когда остальные бежали, ее из дома никто не вынес. Упомянутый дом тем временем уже превратился в сплошную пещь огненную.

Отец ребенка взмолился Крассу, мать кинулась вдоль по улице, зовя на помощь. Красс стоял, скрестив на груди руки. Глубокомысленно почесав в затылке, он сказал, что по зрелом рассуждении двести пятьдесят тысяч денариев – более чем честная цена за тушение огня и спасение несчастного ребенка. Если его, конечно, еще не пожрало пламя.

Мать изрыгала проклятия, отец угрожал тут же, на месте, оскорбить его ударом.

– Но есть и другой выход, – сказал им с улыбкою Красс. – Мы все еще можем договориться. Я покупаю у вас дом за один денарий, а также землю, на которой он стоит, и все, что в нем есть. Если начать тушить сейчас, многое еще удастся спасти.