Много шума из никогда - Арсений Миронов

В детстве я любил играть в футбол. Поэтому догнать вражеского защитника и уложить его в грациозном подкате не составило особого труда. Непривычный к жесткой игре чурилец покатился по песку через сонные тела пьяных поселян. Я не стал добивать его. Я просто нагнулся и спокойно поднял с земли пару новеньких кожаных сапог, выпавших из ослабевших пальцев противника. Один—ноль в пользу девочек. Одно плохо: кровавое плечо туго и болезненно напоминало о себе при каждом движении.

За спиной кто-то визгливо вскрикнул, словно от радости, — я быстро обернулся, в очередной раз бледнея от жгучего ощущения в плече. Судьба второй пары сапог решалась в жестокой схватке: пожилой, казалось бы, Кащей, активно наседал на израненного спецназовца, посверкивая в воздухе узким длинным клинком, неизвестно откуда возникшим в его тощей руке.

Решив, что без моей помощи тут не обойтись, я поспешно запрыгал через пьяных девок обратно к тотемам. Внимательный потомок, конечно, успел заметить ошибку героя: никогда не оставляй в тылу недобитого чурильца. И я получил по заслугам — какая-то нестерпимо острая гнида впилась мне в бедро, пронизывая всю ногу электрической болью.

Уж не знаю, как это получилось, но я вдруг упал. Земля опрокинулась ко мне, в кровь расшибая лицо и забивая глаза песком — но мне было наплевать на песок. Тихо постанывая, я протянул изломанную руку вдоль бедра — туда, где торчало во мне что-то колко-железное, чужеродное и горячее. Напрасно, напрасно я пожалел молодого врага — теперь он довольно расхохотался у меня за спиной, радуясь удавшейся шутке. С трех метров он попал-таки в мою задницу отравленным ножичком.

В мозгах рок-н-ролльно заплясали желтые кляксы, и я понял, что главное теперь — это сапоги, зажатые в здоровой руке. Радостно раздваиваясь, замаячило перед глазами знакомое лошадиное копыто — только навозной мушки уже не было на нем — улетела. Что-то со скрипом сдвинулось под ребрами — крышка подземного люка, придавленная моим поверженным телом. Судорожно стиснув челюсти, чтоб не стучали друг о друга, я ужасно медленно, сантиметр за сантиметром, протолкнул оба волшебных ботинка в холодную землистую щель, грудью надавил крышку, сдвигая ее на место, — и улыбнулся. Среди скопища горячечных клякс и чернильных разводов, навалившихся на отравленный мозг, я явственно разглядел призрачный профиль Танечки Прилуцкой, моей однокурсницы по юридическому факультету. Даже здесь, в десятом веке, она преследовала меня своей наркотической улыбкой.

…Наркотик, который впрыснули в мою задницу посредством острого ножичка, был довольно слабенький: помнится, какие-то страшные старухи сбежались было в черепную коробку на веселый шабаш, но, поплясав немного и попугав рожами, исчезли. Я был даже разочарован: от слуг Чурилы я ожидал чего-нибудь посерьезнее. Раздвинув горячие веки, я обиженно посмотрел на деревянный потолок над собой и мысленно сплюнул. Похоже, это тюрьма.

Во всяком случае, возникло ощущение, что я связан. Рук не чувствовалось в принципе — а вот ноги, натурально, были перетянуты между собой какими-то веревочками. Да, совсем забыл: рот был аккуратно завязан грязной тряпкой, вонявшей одновременно скипидаром, дегтем и паровозным маслом. Глупо, честное слово: ну все равно ведь я убегу.

Тюрьма — это худшее, что бывает в жизни. Это значит — несколько дней тоски и одиночества. Следовательно, подготовку к побегу надо начинать немедленно: покряхтывая, я перевернулся на бок и увидел второго узника.

Ха! Разумеется, это был он. Синие глаза вопросительно вытаращились на меня поверх характерной тряпки, перетягивавшей нижнюю часть физиономии мелкого дружинника. Ну что, браток, моргаешь? Предлагай план действий.

Кажется, он понял мою мысль и беспомощно поднял светлые брови: дескать, прости, коллега, никаких соображений. Я понимающе кивнул, разглядывая юного спецназовца. Поразительно: он был еще моложе, чем я думал: ну никак не больше четырнадцати лет! Вот почему такой маленький и подвижный. Однако мышечные бугры, набухшие в разрывах изодранной кольчуги, внушали уважение. Очевидно, курсант элитарного военного училища.

Тюремное помещение напоминало автомастерскую из древнего фильма «Лихорадка субботнего вечера»: прямо посреди возвышалась неправильной формы наковальня, заваленная кузнечными клещами и закопченными рукавицами, а у стен хаотично сосуществовали полезные вещи вроде сломанного радиатора, фрагментов холодильного агрегата, разобранной коробки передач и т. д. По нечищеному полу были равномерно разбросаны половинки подков, скрученные гвозди, затупленные топорища и… такие штуки, чтоб на соху надевать.

Короче говоря, это была не тюрьма, а кузница — такие бывают в кинофильмах. В определенный момент дверь кузницы напряженно отворилась, и — в косяке солнечного света, (вломившегося снаружи в полутемный интерьер, — через высокий порог перешагнули знакомые существа в темных плащах. Двое: господин Кащей, страшно побелевший физиономией, с бегающими глазами — и его молодой подчиненный, так ловко метавший ядовитые ножики в безоружных прохожих. Не отвлекаясь на мелочи жизни, Кащей энергично направился ко мне, слегка подпрыгнул на одной ноге — и несильно, но метко ударил подошвой усталое тело пленника, валявшееся на полу. Это было мое тело, и я затаил на Кащея зло. Честное слово, напрасно он меня пнул — теперь у старичка возникнут всякие Проблемы.

Молодой чурилец тут же услужливо подбежал к шефу выслушивать указания.

— Изыми из него, где сапог упрятал, — сказал Кащей на ломаном русском, обращаясь к подчиненному и как-то злобно поеживаясь. — Я спеть во Властов. Прибудеши до меня заутро — доклад держати про сапог. Како скажет тебе про место потайное, завяжи в узы — и в подземь. А эвого… — Кащей повернулся к мелкому дружиннику, нехорошо блестя глазами, — эвого недобитка потемну в реку брось. Однако без чужих глаз, тихо!

На ходу выхватив из кучи металлического лома виток железной проволоки, лидер Чурилиной партии стремительно прошел к двери, дернул ее — и снова обернулся к молодому помощнику, злодейски чернея в просвете на солнечном фоне:

— Ежли говорить не будет про сапог, напои его петуньей-травой с корнем-одоленем пополам. Враз размолвит тайну.

И — жестко прикрыв дверь, ушел. А я мысленно улыбнулся (по-настоящему улыбнуться не мог: тряпичный кляп мешает). Стало быть, мою-то пару сапог Кащей так и не отыскал! Лежит себе волшебная обувь в подземном коридоре неподалеку от обгоревшей обезьяны! И — определенно волшебная, потому что зачем Кащею фальшивку разыскивать? Теперь главное — выжить. И не проболтаться этому молодому подонку в плаще.

Подонок в плаще не спеша подошел к наковальне, в задумчивости перебирая кузнечные, клещи. Ну все, сейчас он будет играть в гестапо: рвать мне ногти, зубы и волосы. Я прищурился, вглядываясь в рябое лицо юного эсэсовца: узкий нос с тонкими нервными ноздрями, бесцветные глазки между веснушчатых век. Красавец мужчина.

Неторопливо распутав какие-то завязки под подбородком, эсэсовец аккуратно снял форменный плащ, перегнул его пополам и осторожно положил на край наковальни. Будь я проклят: под плащом была светлая славянская рубаха и невинные крестьянские штаны с серыми заплатами на коленях. Босые бледные подошвы эсэсовца неторопливо прошлись у меня перед глазами куда-то в угол комнаты, потоптались там возле ящиков с инструментами — и снова направились ко мне. Тонко улыбаясь, рыбоглазый чурилец навис надо мной, склонив голову и веско подбрасывая в ладони небольшое аккуратное шильце с деревянной ручкой и длинным загнутым острием.

— Началом я глаза тебе выколю, — медленно улыбаясь, певуче сказало лицо эсэсовца. — А опосля, како в чувство вратишься, и разговор почнем. Добро?

Не дожидаясь ответа, он с наслажденьем опустился передо мной на корточки. А я подумал, что тюрьма — это еще не худшее из вражеских изобретений. И дернуло же меня за этими сапогами — сейчас бы сидел в Опорье, потягивал пиво и княжичу Посвисту инструкции давал…

…Когда эта книга выйдет в свет, на последней странице обязательно будет длинный список имен тех замечательных людей, которым автор благодарен за помощь и все такое прочее. Я попрошу автора включить в этот список имя Корчалиного десятника Жилы. В целом я негативно отношусь к Мокоши и ее слугам, но лично Жиле я чрезвычайно признателен. Потому что в тот самый момент, когда начинающий садист склонялся надо мной, сжимая в бестрепетных пальцах аккуратное шильце, десятник Жила, вот уже битый час разыскивавший своего юного голубоглазого напарника по сонной деревне, набрел-таки на старую кузницу, одиноко стоявшую на отшибе, возле самой городской стены.

— Э-ой! Есть кто дома?! — устало выкрикнул Жила, сворачивая к кузнице по узкой тропке между зарослей крапивы. Он уже почти не надеялся найти своего мелкого партнера, последнего из оставшихся в живых. Но — показалось вдруг, что внутри строения кто-то тихо разговаривает: может быть, местный коваль — из непьющих, а потому бодрствует, один во всей деревне?