На исходе дня - Миколас Слуцкис

— Но ведь вы, — Наримантас чуть не ляпнул «артистка», — привыкли быть на виду.

— И вы, трезвый эскулап, жуете мещанскую мудрость? — Зубовайте передернула плечами, словно сквозь гардины пахнуло холодом. — Ко всему привыкла? Без сомнения. Иначе, притащившись с концерта, открыла бы газ и не закрыла. На сцене Айсте звезда, за кулисами — злая кошка, не тронь, поцарапает, да и какой можно быть среди шакалов? Тонкокожую загрызли бы… Я же вам призналась: люблю украшать гнездо, чистить перышки. Иногда начинаю думать, что я действительно наседка, как и все прочие: муж, детские кашли, насморки… — Она снова горько усмехнулась, стыдясь откровенности. — Не верьте, доктор. Долго я не выдержала бы среди кастрюль и хнычущих малышей… Нет!

— Казюкенас не собирается жениться на вас? — Имя названо, Казюкенас уже несколько походит на Казюкенаса, а не на глиняную заготовку, страшновато — вдруг да услышит то, что, быть может, успел забыть или чего, возможно, никогда всерьез знать не хотел? Наримантас чувствует, как его рука прочерчивает вопросительную морщину на высоком лбу Казюкенаса, будто и он на равных правах участвует в его воплощении.

— Всегдашняя его песня! До сих пор не развелся.

— Карьера удерживает? На развод уже не так косо смотрят, как раньше…

— Запретили бы — Казюкенас на дыбы встал. Он не ягненок, не трус — настоящий мужчина! Неужели вы думаете, доктор, что я влюбилась бы в рохлю, я — Айсте Зубовайте? — Лицо у нее не горит, она не мечется, и такая сильнее убеждает. — Он уже министром был бы, если бы не характер… Умеет и заупрямиться, и отрезать, и рявкнуть «нет!». Еще студентом заартачился, когда ему предложили разорвать отношения с верующей. И распрощался с университетом… Не карьерист, хоть и кажется, не правда ли, доктор?

— Не знаю… — Наримантас видит, как на лице Казюкенаса блеснул неживой глаз, блеснул удовлетворенно и гордо.

— Никто его так, как я, не знает. Не шутка — сто лет рядом! Хотите скажу, почему избегает развода?.. Не так-то просто сбросить покров, или маску, или ореол — сама не знаю, как назвать! — и громогласно объявить: вот он я, мои обнажившиеся корни, а вот новые побеги, довольно легкомысленные! Пяльте глаза все, кому охота, ради вашего удовольствия кувыркаюсь через голову!.. — Айсте не хватает дыхания, и гибкие руки спешат ей на помощь, показывая, как он кувыркался бы. — Короли только в сказках охотно обнажаются, в жизни они стараются прикрыть себя с головы до пят. Ведь новый облик может не прижиться, повиснуть в воздухе, не правда ли? Не начальство имею в виду и не обязательно общественное мнение — то, что обволакивает некой дымкой его следы с самого детства… Человек, выбившийся из проклятой нищеты, боится своей тени. Боится — не то слово… Ему постоянно мерещится та черная-черная грязь, из которой он выкарабкался, забрызгав не одного себе подобного.

— Вы знаете… все знаете? — Наримантас отодвинулся вместе с креслом, сминая ковер; проницательность этой женщины сродни проницательности хирурга. Нелегко с ней Казюкенасу, ох, не легко, потому и хочется оградить его, неподвижного и скованного больничными стенами, где он, пусть временно, вне опасности.

— Думаете… если я деру глотку на эстраде, если… Кое-что рассказывал, когда считал глупенькой… или искренне любил… кое о чем сама догадываюсь. Не думайте, и о детях его не забываю. Немалое препятствие — взрослые дети.

— Говорили с ними?

— Нет. И все-таки не стану отпираться — видела. Мальчик — калека, горбун. Персонаж из сочинений Достоевского. Нервный, озлобленный, хотя, говорят, способный физик. Девочка — другая. Еще сама себя не познавшая, мне даже имени ее никто не сказал… Всякое, доктор, думаю. Может, Казюкенас суеверен? Комплекс вины и все такое прочее? А может, дети, — она виновато улыбнулась, как бы извиняясь за дерзость, — та карта, на которую он собирается поставить, если подведет какая-нибудь другая? Да вот хотя бы Айсте Зубовайте или…

— …здоровье?

— Простите, заболталась. Ведь вы врач! — Женщина спохватилась, кажется, что-то не то ляпнула, он подумал: а ведь будет терзаться потом — столько лишнего наговорила — и ненавидеть станет меня, исповедника.

— Посещения разрешаются в общем порядке. Ежедневно, за исключением понедельника. Только это я и хотел сказать.

— Разрешаются? А когда я, махнув рукой на стыд, умоляла вас?.. — Не найдя слов, прищелкнула пальцами, как азартный наездник, вот-вот снова прыгнет в седло — так понял ее щелчок Наримантас, но она тем временем передумала, не пустилась галопом. — Спасибо за приглашение, доктор. Концерты, репетиции… В Польшу не поедешь с затрепанной программой…

Она не сказала, когда навестит Казюкенаса и вообще придет ли. Наримантас не мог сообразить, радоваться ему или печалиться, но решил выполнить свой долг до конца.

— Казюкенас болен, и нелегко. Не собираюсь скрывать от вас.

— Я не маленькая, чтобы не понять визита врача…

— Ну-ну… Что же ему сказать, если спросит?

— Ему? Сказать? — Горечь стянула ее губы. — А он? Не соизволил даже сообщить, что ложится на операцию! И это мне… мне!

— Не хотел волновать. Не знаю — догадываюсь. Кроме того… психологический казус. Немолодой мужчина, когда он еще и болен, необязательно выигрывает в глазах молодой женщины, не так ли?

— Оля-ля! — как-то бесшабашно, почти нагло пропела Айсте, с лица исчезли морщины, не женщина — подгулявшая девчонка, для которой жалость и понимание — тайна за семью печатями. — Меня, значит, исключил, а детей призвал!

— Не знаю, звал или сами явились. Знаю, что к себе не допустил.

— Никому не завидую, тем более его детям. Невелико счастье такой отец, поверьте!

— Я же сказал, не принимает их.

— Дети остаются детьми…

— Повторяю, он тяжелый больной…

Чего-то я не могу понять… Погодите! Надеется выздороветь, и снова все по-прежнему? Славно! Что вы об этом думаете, доктор?

— Я врач, только врач, но вы, простите меня, жестоки.

— Не могу я больше! Ладно, подумаю… Подумаю… Спасибо, что пришли. Чем расплатиться? Автографы, очевидно, вас не интересуют?

— Не очень.

— Похоже, осуждаете? А за что? По крайней мере, понимаете: еще до болезни он не раз обижал меня своей скрытностью.

— Догадываюсь.

— Так вы правы. Это вас не радует, доктор?

— Радует, однако… — В мозгу назойливый сигнал уймись, не забредай в опасную зону. — Не обижайтесь, если и я, в свою очередь… Скажите, Казюкенас тоже догадывается, что вы… что у вас?..

— …что у меня на душе? — Айсте Зубовайте прижала к груди руки, прищурилась, словно сквозь ресницы лучше видно. — Сама не разберусь, доктор! Какие мысли разбудят ночью? С какими встретишь день? Отвечаю храбро, а когда уйдете, буду, наверно, раскаиваться. Об одном прошу: не давите на меня! Дайте время свыкнуться, поспорить с собою, с вами…

А теперь идите и постарайтесь не сердиться, хорошо, милый доктор?

Наримантас неуклюже двинулся к двери, ощущая ступнями прохладу натертого паркета, он искрение сожалел, что не может больше оставаться тут, где шуршат колеблемые ветерком ноты, свидетельствующие об иной, столь отличной от его быта жизни. Зажмурившись и не вспоминая о душной улице, где снова разболится мозоль, можешь легко вообразить эту жизнь своей, хотя здесь тебя рвали бы на куски, заставляли лгать и лицемерить, по частям отказываться от самого себя, однако была бы эта жизнь настоящей и раны, когда половина жизни уже позади, болели бы по-настоящему, а не отупело ныли по привычке, которой прикрываем мы малые и большие свои разочарования: дескать, работали, старались, отдыха не знали, и не наша вина, что день уже на исходе, что солнце в небе ни на минуту не остановилось… Склонилось, далеко склонилось к закату!..

Не был он Наримантасом, если бы еще на лестнице, едва прикрыв за собой дверь, не усомнился в этой горькой истине, однако, хочешь не хочешь, какое-то время чувствовал себя не врачом, мужем Дангуоле и отцом Ригаса, а свободным человеком. Пусть и с мозолями… Чувствовал себя виноватым перед Казюкенасом — вырвал кусок из его жизни и еще лепил его заново чужими руками! — поэтому поспешно гнал из головы понятную, достойную сочувствия Айсте и вызывал в воображении безжалостную, пинающую лежачего Казюкенаса.

Отдалялась крупноблочная башня, уютная ячейка в ней с обвитым зеленью балкончиком, и чем больше отдалялась, тем сильнее радовался Наримантас — не так уж с ножом к горлу пристал к этой женщине, полюбопытствовал, верно, но не толкнул ее на безоговорочное «да» или «нет», что в настоящее время было бы одинаково гибельно. Вдумываясь в недавние мысли, чувствовал, как удаляется от самого себя, от такого, каким мог бы стать, однако не сумел или не решился. И тут опередил его Казюкенас, взвалив себе на плечи нелегкий груз в образе капризной женщины, так же, как тогда, в начале их дороги, когда он выхватил у него Настазию со всеми ее предрассудками. Тупик, в котором очутился Казюкенас, уже не казался Наримантасу мертвой пустыней — скорее напоминал пожарище, где не все еще дотлело: налетит ветер и, глядишь, снова раздует огонь… С удивлением ощущал он в себе двух разных людей: один с усердием цербера охранял дверь палаты Казюкенаса, чтобы никто, упаси боже, не ворвался сюда и в тесном ее пространстве они оставались бы, как и были, вдвоем, другой, не умея как следует плавать, бесстрашно барахтался в безбрежной реке, не задумываясь, куда вынесет его течение…